Письмоводитель был личностью довольно безалаберной, но веселой. Он больше отвечал за досуг приятелей, прогулки с барышнями, различные увеселения и развлечения. Он придумывал вылазки из дому, а обладая авантюрной натурой, знакомств имел море. Петруша был при них младшим братом для обоих и, видимо, в какой-то момент, ему этого стало недостаточно. Старшие довлели над взрослеющим Петром. Тогда появился Алексей, и в доме воцарилось полное согласие. Петр руководил Семиглазовым, а Семен с письмоводителем опекали их обоих. Потом все сломалось в один час.
Петр. С Петром было не все ладно, это Алексей видел и понимал. Ударившись в религиозное неистовство, тот напугал родных не на шутку. Но это оказалось наносным – после той памятной поездки в монастырь нездоровая набожность сошла на «нет», но теперь все чаще в речах Петруши проскальзывали нотки сомнений по поводу существования бога вообще и «поповских бредней» в частности. Лодку резко накренило на другой борт. Там, в обители, когда оказалось, что Алексей в силу опыта своего детства хорошо знаком с условиями и правилами местного уклада, он пару раз поймал на себе хмурый взгляд Петра. Тот не мог допустить превосходства облагодетельствованного им товарища хоть в чем-то. Он злился, и Алексей ясно видел это.
Вскоре Петр теснее стал сближаться с Хохловым, как бы наказывая Алексея своим невниманием. Но потом они вместе поступили на службу в больницу, и все между ними вроде бы снова улеглось. Хотя дежурили они порознь, так получилось. Они были всего лишь студентами, да еще и не медиками, а биологами, поэтому взять их смогли только на самую что ни на есть подсобную работу. Для приработка и то было ладно, да и вакансии им предложили на выбор, так как платили в зависимости от отделений по-разному. Петр выбрал морг. Алексей не мог даже думать о том, чтобы часть своей жизни проводить в этой юдоли скорби, слишком свежими были впечатления московских событий. Хирургию он отверг по сходным доводам и устроился в отделение психиатрии, там тоже были повышенные ставки, но не было крови.
По-хорошему, возвращаться Алексею было некуда. Верней – не к кому. Скитаясь с детства по чужим углам, он только тут, у Олениных, почувствовал силу настоящей семьи – со сборами за столом, с заботой о младших, с авторитетом старших. Ему тут было и хорошо, и тоскливо одновременно. Хорошо, потому что вся эта домашняя обстановка обволакивала, затягивала и расслабляла душу. А не очень хорошо, потому что он, конечно же, понимал, что все это не его, чужое, что сам он тут существует на птичьих правах, из милости. Оленины говорили – из благодарности. Но то большой разницей для Алексея не являлось. И он знал теперь, как все может мгновенно обрываться. Нет. Привыкать нельзя. Можно рассчитывать только лишь на себя. Надо уезжать! Собрать волю в кулак – и уехать. Доучиться, встать на ноги.