Сохон снимал с него вину, но Тунь не сомневался в своей виновности. Он помнил, как лихорадочно строчил имена знакомых. Он подумал даже о Чаннаре и был на грани того, чтобы из смертельной тоски назвать и ее имя, но что-то его удержало, будто сердечная мука знала лучше разума – это надо оставить в секрете, чтобы защитить. И он написал имя ее мужа. Сколько раз он желал Сохону смерти, мечтал, чтобы этот человек вообще никогда не рождался… Сомнений быть не может: именно его признание стало поводом для ареста Сохона, решило его судьбу. В начале ноября, спустя пару месяцев после заключения в Слэк Даеке, их вытащили из одиночек и бросили в общую камеру, к десятку других заключенных. Глаза не завязывали и к стене не пристегивали, но руки и ноги по-прежнему были скованы. Теперь они хотя бы могли видеть и ползать по камере. Слабые следы слов на пали и санскрите проступали из-под штукатурки, как незаконченные молитвы. Кто-то сказал, что они находятся в храмовом комплексе и раньше здесь был класс, где маленьких послушников учили читать, писать и петь сутры. Среди смрада мочи, дерьма, крови и пота, этих неистребимых экскреций боли и страха, невозможно было поверить, что в этой комнате когда-то было что-нибудь, кроме этого филиала ада.
– Храм? – насмешливо возмутился Сохон, который в юности был послушником. – И чему же поклоняются в Слэк Даеке?
Тунь не ответил, уже зная, что за всяким условным названием скрыта ужасная правда.
«Удавленный металлом» – не единственное значение фразы «слэк даек», но в тюрьме оно было основным. «Признайся, или будешь мечтать удавиться металлом, ты, трупный червь!» Слэк Даек-то заполняется, услышали они разговор охранников, одиночные камеры нужны для тех, кому еще только предстоит первый разговор со следователем. Видеть заключенные ничего не могли – окна были заложены, а двойные деревянные двери на запоре и под охраной, о чем свидетельствовало эхо шагов на дорожке. Но Тунь и не хотел ничего видеть и знать – при виде сокамерников его переполнял ужас. Каждый был в синяках и кровоподтеках, с переломами и гниющими ранами, в которых виднелись белые кости. Мухи садились на открытые раны, опьяненные свежестью плоти. Один из узников с трудом дышал – он лежал на грязном полу, приоткрыв рот и уставясь в потолок неподвижными глазами с расширенными зрачками. У двоих заключенных – одному не больше шестнадцати, другому едва за двадцать – были вырваны ногти на руках и ногах, и кисти и стопы чудовищно распухли от абсцессов. Тунь узнал в них бывших тюремных охранников. Такое наказание могло означать лишь одно – они ослушались приказа. В углу, как животное на цепи, хрипел мужчина средних лет: остатки былой дородности позволяли предположить, что до недавнего времени он хорошо питался, пока его не арестовали и не заставили голодать, как остальных. Тунь не сомневался, что это какой-то партийный руководитель. Иногда заключенный поднимал голову и медленно поворачивал ее преувеличенным жестом слепого – веки у него настолько распухли, что глаз не было видно за огромным воспаленным лбом. Безглазый монстр… Все они превратились в чудовищ от чудовищных пыток.