Он отпустил фитилек, чтобы прибавить света.
– Сита, пралунг па… – пробормотал он вслух, отрывая себя от воспоминаний о дочери Чаннары и возвращаясь мыслями к своему ребенку.
«Сита, моя душа, мое дыхание…» Усилием воли он мысленно вызвал атмосферу той случайной встречи, казавшейся предначертанной. Он помнил, как считал себя свидетелем рождения, прихода на Землю новой жизни, но Сита уже была независимой, цельной маленькой личностью, знающей свои сильные и слабые стороны, когда он увидел ее в тот день в больничном коридоре. В том, как она впилась в него глазами, было нечто провидческое, словно она интуитивно угадала путь, еще не открывшийся Туню.
Рядом Прама шептался с волонтером о том, какая это прекрасная возможность привлечь деревенских в ряды подпольщиков, но Тунь уже не слушал. Он чувствовал, что каждый его шаг был для нее, и только для нее.
Девочка поднялась ему навстречу.
– Ты мой папа? – тоненько спросила она. Сконфуженный, Тунь сбился – это прозвучало не как вопрос. В музыкальном словаре, купленном еще в Америке, ему попался термин «месса ди воче»[9]. Таким свойством обладал и этот голосок: потеря и требование возвращения, выдержанные в одной чистой ноте. Сидевший рядом с малышкой мужчина с легкой раной на левом плече сухо, презрительно засмеялся. Тунь вдруг почувствовал, что рядом стоит Прама.
– Ее мать погибла при воздушном налете, – шепнул он. – В деревне они были чем-то вроде парий.
Тунь озадаченно посмотрел на друга.
– Внебрачный ребенок, – пояснил Прама. – Папаши и в глаза не видела, но мать твердила, что папа обязательно придет, когда будет очень нужен. Говорят, у нее было не все в порядке с головой. Наверное, психика не выдержала постоянного глумления: деревенские их буквально травили… Этого ребенка никто не возьмет.
Туня всегда поражало удивительное свойство Прамы с ходу располагать к себе: люди доверяли ему секреты, которыми не делились даже со своими близкими. Тунь приписывал это мальчишескому обаянию и искренности приятеля: Прама любил людей, и они отвечали ему тем же – качество (миен прайай), сделавшее его незаменимым для дела революции.
– А сколько ей лет? – спросил Тунь.
– Никак не больше четырех. – Прама пожал плечами, будто напоминая очевидное – в деревнях редко записывают даты рождения. – А может, и меньше, не знаю. Года три.
Но такие глаза, подумал Тунь, могут быть лишь у человека много старше. Они говорили о пережитой потере, по сравнению с которой его собственные беды казались пошлыми и мелкими. Заглянув в эти глаза, Тунь испытал странную уверенность, что сейчас он глядит в свое будущее и видит дальнейшую жизнь. Вернее, жизнь, которая заполнит образовавшуюся в нем пропасть.