Я взглянула на Ульяну. На ее светлом, невозмутимом лице проступил еле видный румянец. И совершенно было непонятно, нравится ли ей песня. Мне понравилась, точнее, она мне всегда нравилась, и я спросила:
– Это ваша песня?
– Мы на «ты», феечка, – улыбнулся Андреев. – А песня… хм… – он хмыкнул и взял сложный аккорд. – Хорошая песня, правда? Жизненная. Такси приехало, – он кивнул на телефон Ульяны, на котором высветился номер.
Ульяна неожиданно протянула ему руку для прощания, как всегда делают мужчины и мальчики. Но они-то ладно! У них их дурацкое мужское братство, которое никак не мешает им ссориться, предавать друг друга, отбирать друг у друга заслуженные награды, капиталы и женщин. Но руки они до последнего друг другу жмут. Наверное, она стремилась подчеркнуть свою взрослость и независимость… Или принадлежность к феминистическому движению. Или же хотела ощутить его ладонь. Я и так знаю, что эта ладонь теплая, крепкая, надежная.
Я просто сказала: «До свидания», не уверенная, что это свидание еще состоится. Так все во мне было перевернуто, так все непонятно, так все теперь не на месте…
Андреев пожал руку Ульяне, очень сложно улыбаясь. Что-то он такое вложил в эту улыбку, что-то такое… Неожиданно подошел ко мне и чмокнул в щеку.
– Ты слишком все близко к сердцу принимаешь, феечка. Это хорошо. Тебе с этим трудно, но это хорошо. Я думал, что таких, как вы, девчонки, уже и нет. И рад, что вы появились на моем горизонте.
– Звучит как тост, – засмеялась Ульяна, – но мы пить сегодня больше не будем.
Не давая мне опомниться, она взяла меня под руку и поволокла из дома на улицу.
Давно мне надо было выйти на воздух. От свежего, чистейшего, холодного воздуха остатки хмеля выветрились сразу же.
Маня выбежала нас провожать до калитки вместе с Андреевым. Вышел и один из котов и сел на крыльце – как страж одинокого андреевского дома. Во дворе, когда мы вышли, зажегся свет, стало невероятно красиво, уютно – легкий снег, три или четыре фонаря, от которых был довольно яркий свет, черное небо со звездами, давно я не видела звезд, наверное, в Москве их теперь совсем не увидишь, особенно зимой, когда небо закрыто клубами дыма из теплоэлектроцентралей, так же, как и у нас…
Мы быстро доехали до станции и очень долго ждали электричку, которая почему-то не пришла в положенное время. Мне хотелось спросить у Ульяны самое главное – как она считает, нравится ли она Андрееву. И вернется ли к нему Лариска. Но я не стала ничего говорить и спрашивать. Есть вещи, которые не нужно произносить вслух. Они меняются, перестают быть тайной, как-то искажаются, когда о них говоришь. Для меня это как разговоры об интимной жизни. Мне кажется, неслучайно столько тысячелетий – всю известную нам, по крайней мере, историю человечества, – это тема была строжайше табуирована. Нельзя, вопреки тому, что советуют некоторые современные психологи, всему находить слово. Есть вещи, которые, выраженные в словах, теряют смысл, ценность, превращаются в свою противоположность. «Мысль, изреченная, есть ложь…» И не просто ложь. Некоторые изреченные мысли – кощунственны, некоторые преступны, ужасны, мерзки. Мысль, она и есть мысль. Пока не произнесли, пока не полетел тот воробышек, которого уже не поймаешь, не открестишься от сказанного, это мои личные тайники. Чего только там нет…