— Учись, Пашка! — кричал он весело и оглядывался на тех, что обычно окружали их в такие минуты. — Киевская — не хитрое блюдо, но надо уметь! Иной повар и ножку правильно возьмет и косточку оставит так, как нужно, и отобьет в меру, даже правильно масло с крутым желтком перетрет, а котлету свело. В чем дело, спрашиваю? Может, тройной льезон виноват или фритюр перегорел? — все это тут ни при чем! Тут, Пашка, все дело в одной маленькой жилке. Не удалишь ее — не будет правильной котлеты!
— Будет! — громко возразил кто-то.
Евсеич отыскал его.
Невысокий, сухой, с проклюнувшейся к утру черной щетиной на крепких скулах, он смотрел на Евсеича насмешливо, с лихорадочным блеском в бессонных глазах.
— Я тебе из одной куры четыре котлеты заверну, вместо двух по теории, и ни кот, ни кошка не узнают! А ты — жилка!
— Можно и из твоего носа завернуть, а толку-то что? — все равно будет сопливая! Ишь ты — не узнают! На простаков надеешься? Оставьте его, — попросил Евсеич, видя, что повара хотят вытолкать. — Обмануть человека, что обворовать — любому спецу нетрудно. Ты вот уважь его, и он тебя уважит!
— Как же! Уважит! — уже несмело возразил тот же повар.
— И не сомневайся! Человек нынче только с виду груб, а сделай ему хорошее — ну и нет его добрее. А почему, я тебя спрашиваю? Потому что настрадался нынешний человек…
Уже давно рассвело, но у Пашки с Евсеичем еще было много работы и сделать ее всю раньше одиннадцати утра они и не надеялись. Нужно было выстоять почти две смены. Перед рассветом, когда особенно тяжело, Евсеич разрешил помощнику придремнуть, и Пашка не отказался, а потом опять — за дело. Поднялось, солнце, а они все не отходили от столов и духовок и все выносили готовый товар в холодный цех, где многочисленные лоточницы — горластые и выспавшиеся — уже шуршали бумагой и загружали свои корзины.
— Дорогу! Посторонись! — кричал на них Пашка и ставил очередной лист с молочными коржами. — На этих листах — ровно семьсот!
И дергал замотавшегося шефа за рукав.
Лоточницы в шутку щипали его за бока железными блестящими щипцами, а он шел мимо них, как в тумане, не в силах даже отбиться.
А солнце уже поднялось над парком. Появились первые гуляющие, потом их становилось все больше. Пашка смотрел в окошко и завидовал. Раньше он никогда не испытывал удовольствия от ходьбы по улице, а вот сейчас, казалось ему, он мог бы с достоинством и удовольствием пройти по этому парку. Но сейчас было невозможно, и наверно, оттого весь мир за окном кондитерского цеха стал Пашке дороже и желанней…
В двенадцать они получили расчет, пообедали неохотно и пошли по парку к остановке. Евсеич понимал Пашку и стесненье того за непраздничный наряд, и грязные ботинки, он видел, как торопится парень от взглядов случайных прохожих, особенно молодых девчонок, и старался не отставать.