. Пока что, после четырех отбитых налетов, бойцы Кашарова еще держатся. Но если баргуты снова пойдут, несдобровать отряду. Отступать ему некуда — за спиной полотно «железки», захваченной белыми, и река от половодья до краев вздувшаяся.
— Приказ понял, — коротко, по-военному сказал Тулагин, собираясь уходить.
— Понял, да не совсем, — снова устало заговорил начальник штаба. — Вся штука состоит в том, как тебе получше подобраться к станции.
Комиссар Кашаров уточнил:
— Следует к ней выйти не с нашей стороны, а с тыла. Соображаешь?
— Надо через Серебровскую, Тулагин, попробовать. — Комполка кинул к печи окурок, завернул новую цигарку. — Ты это сможешь со своими ребятами. В Серебровской, по нашим данным, гарнизона нет, но ты постарайся все же без шума пройти ее и неожиданно ударить по станции. А что дело свое ты успешно сделал, мы узнаем по пальбе. Патронов не жалейте. Назад уходить будете тайгой через Колонгу, Михайловский хутор — на Марьевскую.
Тимофей выскочил из штаба во двор, как из парной в предбанник; легкие, казалось, разорвут грудь от глубокого вдоха чистого воздуха. «Ну, курцы! И ведь выдерживают такой дымище». Он на их месте, наверное, через час окочурился бы.
Маленько отдышался, помял занывшую, еще не совсем зажившую рану в левом плече, в которое угодила в июле семеновская пуля под Тавын-Тологоем[2]. Размыслил над полученным приказом. Стало быть, до Серебровской — кружным путем — верст тридцать пять, сорок. К сумеркам, если не спеша, в самый раз приспеть можно. Хорошо бы обойти Серебровскую безлунно. Вот только округу тамошнюю надо как свои пять пальцев знать. А в сотне — ни одного серебровца. Проводника сыскать бы хорошего.
Из штаба Тулагин забежал в санитарный взвод проститься с Любушкой. Кто знает, как сложится рейд сотни во вражеском тылу. Вообще-то Тимофей везучий. Ему не впервой водить ребят на рисковое дело. Всяко, конечно, бывало, но пока и он, и его люди удачливо справлялись со всеми задачами.
Любушка встретила Тимофея встревоженным взглядом. В горячее время он редко к ней наведывался. И то, как правило, перед уходом на очередное задание. Сейчас по чрезмерно сбитой на затылок фуражке и по суженным щелкам глаз мужа она поняла безошибочно: опять куда-то собрался.
— Надолго? — вздрогнули в робком вопросе ее обветренные губы.
— Что ты, глупенькая, так с лица сменилась? — заговорил Тимофей ласково, успокоительно. — Да никуда я далеко от тебя не уеду. Мы мигом в Серебровскую и — назад.
— Боязно мне, когда ты отлучаешься. Чего-то нехорошее предчувствую.
Любушка ждала ребенка, была уже на седьмом месяце. Носила она незаметно, и только в последние дни ее стали выдавать появившаяся на лице очевидная бледность и довольно быстро добреющая фигура. Характером она не менялась, раздражительности, как это нередко бывает у беременных женщин, у нее не появилось, но по мере приближения родов ее стало беспокоить усиливающееся необъяснимое волнение за Тимофея.