Я пытаюсь заставить себя уснуть в мыслях о том, страдает ли от отечности ног и болезненной сыпи мой друг Михаил Корниенко – мы с Мишей провели почти год в космосе, сейчас он дома в Москве. Думаю, с ним творится то же самое. Собственно, для этого мы и вызвались участвовать в эксперименте – чтобы узнать, как влияет на человека длительный космический полет. Ученые будут исследовать наши с Мишей данные до конца наших дней и даже дольше. Космические агентства не смогут отправить человека, например, на Марс, пока мы не укрепим самое слабое звено в цепочке, от которого зависит дальность космических полетов, – тело и разум человека. Меня часто спрашивают, почему я вызвался участвовать в этой программе, зная обо всех опасностях – при запуске, при выходе в открытый космос, при возвращении на Землю и в каждое мгновение жизни в металлическом контейнере, летящем по земной орбите со скоростью 28 000 километров в час. У меня есть несколько ответов на этот вопрос, но ни одного исчерпывающего.
В детстве меня преследовало удивительное видение.
Я словно заключен в крохотное помещение, где едва хватает места, чтобы лечь. Откуда-то я знаю, что долго пролежу здесь, свернувшись в клубочек. Выйти невозможно, но меня это не тревожит, – я чувствую, что располагаю всем необходимым. Нечто в этом тесном пространстве, ощущение, что я решаю сложную задачу, просто обитая в нем, нравится мне. Я на своем месте.
Как-то поздним вечером, когда мне было пять лет, родители растолкали нас с Марком, увлекли в гостиную к телевизору и объяснили, что расплывчатые серые пятна на экране – это люди, идущие по Луне. Помню, как слушал искаженный помехами голос Нила Армстронга и пытался осмыслить его слова о том, что он сейчас находится на сияющем диске, висящем в летнем ночном небе над Нью-Джерси за моим окном. Просмотр трансляции прилунения астронавтов наградил меня странным и страшным сном: будто бы я готовлюсь опуститься в ракете на Луну, но не сижу в кресле в полной безопасности, а вишу, притянутый ремнями, в носовой части, прижавшись спиной к головному обтекателю и глядя прямо в небеса. Луна надвигается, грозно разверзаются гигантские кратеры. Я жду обратного отсчета и знаю, что вряд ли переживу момент включения двигателя. Всякий раз я просыпался, потный и перепуганный до смерти, за секунду до того, как двигатели ударят в небо огненными струями.
В детстве я жаждал опасности, и не по безрассудству, а потому, что все прочее навевало скуку. Я спрыгивал, откуда возможно, забирался, куда возможно, заключал пари с мальчишками, катался на коньках и съезжал с горки, плавал и переворачивался на лодках, порой рискуя жизнью. В шесть лет мы с Марком начали лазать по водосточным трубам и наблюдать за родителями с крыши на высоте двух-трех этажей. Вся наша жизнь состояла из преодоления трудностей. Безопасные, заведомо выполнимые задачи и занятия казались пустой тратой времени. Меня бесила способность некоторых сверстников спокойно сидеть весь учебный день, просто дыша и моргая, без настоятельной потребности вырваться на волю и исследовать мир, делать что-то новое, рисковать. Что творилось у них в головах? Разве можно изведать в классе нечто, хотя бы отдаленно напоминающее ощущения человека, летящего по склону холма на неуправляемом велосипеде?