— Ридли, — обратился ко мне отец. — Ты заставила нас сильно поволноваться.
— Прости, — ответила я, закрывая за собой дверь.
Я очутилась в комнате для осмотра. В ней пахло… ну, вы знаете, какой обычно запах стоит в таких кабинетах — антисептиков и лекарств. Интерьер был оформлен в отвратительной цветовой гамме: горчичном, оливковом и грязно-розовом цветах. Полки с лекарствами были безукоризненно чистыми, на них стояли нераспакованные ватные шарики и бинты.
Мой отец распахнул мне свои объятия, хотя было видно, что он все еще сердится на меня. Я любила его за это. Моя мама, когда сердилась, даже не смотрела в мою сторону. Она делала вид, что не замечает твоего существования, пока не решит, что ты прощен. Я отстранилась на мгновение и направилась в сторону стола. Смятая салфетка на стуле напомнила мне о том, как сотни или тысячи раз я посещала подобные кабинеты. Может, они лишь немногим отличались один от другого. Эта комната, несмотря на стерильную чистоту, хранила следы бедности, в отличие от роскошных кабинетов частных клиник. Этот кабинет наводил на меня тоску. Он был уродливым, несовременным, а на стенах было полно мелких трещин. На потолке были видны пятна от потеков. Получалось, что бедные не заслуживают современного и красивого интерьера. К стене был приколот плакат с пожелтевшими краями, на котором была изображена мускулатура. Великолепное зрелище. Человек на плакате выглядел вполне спокойным, если не обращать внимания на тот факт, что с него предварительно содрали кожу.
— Зачем вы послали Зака? — спросила я.
Мой отец сделал невинное лицо.
— Но я этого не делал, — ответил он после долгой паузы. — Я не стал бы так поступать.
Я хранила молчание и смотрела на отца, не отрывая от него взгляда.
— Я попросил Зака позвонить, — уточнил он. — Ничего больше. Я думал, что, может быть, ты поговоришь с ним.
— Зак явился ко мне в квартиру без предупреждения, сам открыл дверь, и я бы не сказала, что меня это сильно обрадовало.
— В утешение могу сказать тебе, что он хорошо усвоил урок, — произнес отец, отводя взгляд и садясь на зеленый виниловый стул с металлическими ножками. Затем он отклонился назад, скрестил руки на животе и тяжело вздохнул.
— Бог ты мой, — сказала я, расстроенная и смущенная. — Он что, побежал к тебе с жалобами? Как маменькин сынок?
Я сознавала, что веду себя как двенадцатилетняя девчонка, и от того, что я понимала, насколько нелепо звучат мои слова, мне было еще хуже. Наконец-то я стала видеть, в чем суть проблемы: когда я имела дело со своими родителями, то вела себя, как маленький ребенок. И знаете, ужаснее всего то, что им это нравилось.