Лёгкость от дара братской любви продержалась недолго. Стоило лечь, как тело заныло и затребовало любви для себя, не соглашаясь, что платоническим можно насытиться. Николь заворочалась, быстро довела себя до недовольства и, побив кулаками покрывало, свернулась в клубок и заплакала. Часы показывали начало третьего, и ей, как и всю её жизнь, не оставалось ничего, как довольствоваться тёплыми и нежными, выражаемыми иногда резко и твёрдо, чувствами брата. Она когда-нибудь сойдёт с ума, наверное, это проклятье за грехи их отца, говорят, что у убийц и жестоких людей дети всегда пребывают в постоянном расстройстве души. Николь ощущала в себе что-то такое, что-то врожденно испорченное, будто проросло гнилое зерно. Ей нужно было усмирение, или усмиритель, кто-то заботливый, но при этом такой, чтобы железной рукой мог приструнить и успокоить, а не упрашивать и уговаривать. Прямо сейчас ей нужен был Сандо, и при каждом отзвуке его имени в голове, слёзы лились всё мощнее.
Сандо последовал примеру Николь и толкнул её дверь без стука, повернув ручку. Он не смог уснуть, задавленный бесхитростным голосом совести, утверждающим, что быть ему адской мразью, если не пойдёт туда, куда намеревался пойти. Разве наёмники, убивающие за деньги, насилующие за деньги, обманывающие за деньги, не есть ли уже мразь? Что ж ему так не моглось от этого обещания? Сандо рассчитывал получить чем-нибудь тяжелым по голове, подушкой в лицо, услышать привычный высокий вопль обзывательств на таких частотах, что звенело в ушах. Он предполагал, что Николь закроется или уже давно спит. Но никогда бы он не поверил, если бы ему сказали, что он обнаружит эту колкую ехидну, не разобравшуюся в себе, сжавшейся в клубочек и плачущей. Сандо дёрнулся развернуться и бежать сломя голову. Это был запрещенный приём, нет, нельзя так с ним поступать, только не плачущая баба. У него диафрагму сковало, а лёгкие упёрлись в неё изнутри, переполненные спазмами кислорода. Сердце заколотилось тараном из груди. Как её успокоить, чем ей помочь, кто её обидел? Он сам? Она рыдала так глубоко и беспросветно, что не слышала его вторжения. Её там, на боку, отвернутом от входа, трясло и выворачивало слезами с заунывными и неприглядными хлюпаньями и завываниями. Так не плачут специально, когда хотят растрогать или взять на жалость, так девочки плачут тогда, когда уверены, что никто их не увидит, потому что глаза уже через полчаса опухнут, а нос будет мокрый и красный, что весьма мило для котиков, но не симпатично для этих самых девочек.