— Давай, — оживилась я. Лучше занять себя хоть чем-то, чем сидеть и думать, думать, думать. И слышать в черепной коробке заветное, запретное, обворожительное, головокружительное «моя, моя, моя», стукающее от одного уха к другому, как теннисный мячик в игре с самим собой.
Чжихё дала мне кошелек, а не точную сумму, на тот случай, если я захочу и себе что-нибудь купить, польстившись на чипсы, жвачки, сладкие напитки. Я обулась, накинула капюшон на голову, чтобы не укладываться лишний раз. Мне ничего не захочется в таком моральном состоянии, я не могу думать толком ни о чём, кроме Чонгука, кроме того, что он знаком с Чжунэ, что они явно в контрах.
Выйдя из подъезда, я наткнулась на Сынён, стоявшую возле тёмной машины (механически я прочла номер, запомнила его, марку автомобиля) с мужчиной, который не обнимал её за талию, не целовал, ничего не делал, просто стоял чуть сутуло рядом, но было ясно, что это «тот самый». Я попыталась обойти их незаметно, но не вышло. Сестра окликнула меня и я, вынужденная остановиться, стала исследовать мужчину. Высокий, в теле худощавый, но лицо как будто припухшее от излишних возлияний. Я не могла сказать, что сразу бы определила в нём алкоголика, если бы не знала от Сынён, что он превышает нормы, но что-то было в его виде хронически не проспавшееся. Монохромный шарф болотного цвета сигнализировал о творческом потенциале, чёрная растянутая кофта висела на нём свободно, зрительно делая его худее, чем он был. Длинные, как у художников в творческом запое, волосы были чернющими, вроде бы опрятными, но не сказать, что уложенными под стать богачу. Вообще, если бы не дорогая машина, его проще было бы принять за разорившегося хозяина галереи, а не преуспевающего бизнесмена.
— Чонён, познакомься, это мой Гынсок.
— Очень приятно, — я привычно протянула ладонь. Гынсок даже не опустил к ней взгляда, уставившись на всю меня сразу. Я подождала и, поняв, что рукопожатия не будет, убрала руку в карман.
— Творческая личность не может быть чьей-то, мы принадлежим всему человечеству. Наш разум — проводник идей времени, и мы служим ему, не имея права присваивать или отдавать кому-то. Почему ты выглядишь, как томбой? — хмуро спросил он меня, не сделав паузы после отповеди о своей свободе. Спросил так, что я ощутила себя на экзамене, и при неверном ответе вылечу к чертям из учебного заведения.
— Я…
— Ты лесбиянка? — сузив глаза, въедливо впился он в меня чёрными глазами.
— Нет, я… — Вот уж не знала, что не только в школе нарвусь на подобное. Впрочем, человек поколения постарше даже вернее подвержен непониманию современной молодёжи, хотя Сынён была права, стариком он не был, лет тридцать — тридцать пять, где-то в этих рамках.