— И нос длиннющий. Видать, любишь лезть в чужие дела.
Работник хитро прищурился, подавая сержанту полотенце:
— Вижу вы, люди добрые, без оружия путешествуете. И не боитесь в военное-то время? Отчаянные. Странно всё это. К Хору значит, идете? Угу. Все от него, а вы, стало быть, к нему.
— Что ж тут странного, старик?
— Раньше купцов по тракту шныряло тьма тьмущая. Караванами останавливались. Что ни день, новый обоз. Шелка возили и железо. Крупы и соль. Всё возили в Красный Город. А сейчас что? Королю всё мало. Сперва решил соседей грабить, потом трофеи не поделил со своими же. А теперь и подавно…
— Нехорошо говоришь. Ты — подданный короля.
— А я чего? Я и говорю — король наш велик. — И не по годам звонким голосом крикнул: — Ура королю Хору!
— Чего разорался? Дров принеси! — донеслось из хозяйской.
Крикун тут же притих, затем почти шепотом продолжил:
— Я и говорю — ура королю. А что кочевники в Дикой Стороне разбойничают, и что купцов нет, а токмо солдатики без денег да без сапог… А что нам? Нам всё едино — ура королю.
— Да ты, видать, насмехаешься, старый? — Дрюдору не нравился тон.
— Что вы, милейший, как можно?
Пока шел этот странный разговор, все успели умыться. Последним был Уги. Он не стал мыть лицо, а блаженно сунул грязные ноги в ещё не остывшую воду и вздохнул так, словно то был последний его вздох при этой жизни.
Тем временем сержант распалялся всё сильнее. Его крайне раздражал ехидный большеухий старикашка. И хотя Дрюдору было совершенно наплевать и на короля Хора, которому верой и правдой служил с первого дня войны, и на всю Геранию с юга до севера, пусть хоть разорвут её кочевники с островитянами, или Монтий с Хором, всё же он старался иметь хоть какие-нибудь политические приоритеты. Поэтому и решил приструнить сарказм старого циника.
— Гляди, старик. Сегодня Хор в осаде в Гэссе, а завтра сюда нежданно-негаданно нагрянут стражи Инквизитора. С ними-то и поделишься мнением о короле. Неужто запамятовал, что у Инквизиции тысяча глаз?
— Угу, — промычал старик, соглашаясь, и засеменил на кухню.
Не успел он скрыться за дверью, как показалась большеглазая Монька с казаном дымящейся похлебки. Долгожданный аромат ударил в нос так, что у присутствующих закружилась голова, и засосало под ложечкой. Уги вскочил с лавки, Долговязый с выступившей на висках испариной закатил глаза и издал сдавленный вздох облегчения — наконец-то. Монька взгромоздила казан на стол, и все заворожено уставились на варево, одним лишь видом дурманящее сознание. Пока девка, наклонившись над столом, расставляла миски и кружки, пока резала свежий, хрустящий под ножом хлеб, никто и не глянул на соблазнительно вывалившуюся из полурасстегнутой рубахи её сочную молодую грудь. Всех заворожил вид еды.