- Какой парадокс! - вставил Кузьма Петрович.
Собственно, он не вставлял, даже губами не пошевелил, как и Шишкин, просто его голос вдруг прозвучал в столовой и на площади. Громче, пожалуй, именно на площади.
- Не парадокс - истина! Нестареющая истина! Ура!
Я не сразу понял, что это за фокус. Лишь к концу речи сообразил, что она заранее, может быть, за неделю, за две (когда я был еще на Земле) была записана на пленку... Здорово! Я подумал, что и нам, землянам, недурно было бы перенять этот опыт. Задача тамады сразу облегчилась бы. Произнес первое слово: "Товарищи! Друзья! Собутыльники!" - и сиди себе помалкивай, остальное скажет за тебя репродуктор.
Шишкинское "ура" подхватило все наше застолье.
Шишкин повернулся к Настеньке и поцеловал ее в губы. Даже не поцеловал, как это мы понимаем и делаем, а просто прикоснулся губами к ее губам. Гляжу, и остальные целуются, то есть прикасаются. "Э-э,- думаю,- а я чем хуже?" Перевел взгляд на Фросю. Она сидит и, кажется, ждет... Ждет, когда я поцелую ее.
"Что ж, хороший обычай, его тоже надо перенять нам, землянам",- подумал я и, полуобняв Фросю, впился губами в ее горячие губы. Голова у меня закружилась, не знаю, как я усидел на стуле... Такой жгучей, такой испепеляющей сладости я не испытывал ни разу в жизни.
Фрося посмотрела на меня растерянно и... радостно, из чего я заключил, что наш земной поцелуй пришелся ей по вкусу.
Потом все взяли в руки фужеры и опорожнили их.
Я тоже опорожнил. Между прочим, и здесь, за столом, я не забывал о научных наблюдениях. Вино, например, я не просто выпил, как другие, а просмаковал его как следует. Потом стал ждать, что будет дальше, какой, так сказать, результат. Ничего особенного! Под ложечкой потеплело, как и у нас бывает, когда выпьешь, и все. Что касается головы, то она оставалась совершенно ясной и светлой. Можно было подумать, что во рту у меня и росинки не бывало.
III
Меня особенно интересовал Иван Павлыч. Он сидел рядом с Макаровной и ничем не выделялся. Когда пили - пил, хлопали - хлопал, целовались... Впрочем, когда целовались, он оставался неподвижным и невозмутимым.
"Нацеловался, хватит!" - подумал я, имея в виду не столько этого, сколько того, нашего, земного Ивана Павлыча, видного мужчину лет пятидесяти пяти, не красавца, однако же и не настолько дурного, чтобы отпугнуть своей наружностью.
В молодости наш, земной Иван Павлыч был силен по женской части и теперь нет-нет да и пожинает плоды или, точнее сказать, расплачивается за грехи молодости.
А началось все с приезда доброго молодца, которому пришла в голову странная мысль, будто бы он, этот добрый молодец, не кто иной, как сын Ивана Павлыча, пусть незаконный, но сын, а значит имеет право на душевное и всякое иное внимание.