Вид этого здания вот уже несколько лет неизменно связывался у Михала с образом Старика, который сидит за своим огромным, поблескивающим темной политурой письменным столом, на стене позади него — белый гипсовый орел на малиновом фоне, а на стене сбоку — большой портрет Ленина. По крайней мере, таким он запомнился ему во время их последней встречи, когда между ними произошел разговор, который до такой степени поразил Михала, что это, вероятно, отразилось и на его лице, во всяком случае, Старик прервал этот разговор.
Михал знал Старика (так его называли все в комитете, хотя ему недавно исполнилось пятьдесят) уже несколько лет. Будучи старшим инструктором, он часто встречался с ним и, подобно другим сотрудникам, тешил себя надеждой, будто видит этого человека насквозь и может предсказать его реакцию по любому поводу. А тот делал, кажется, все, чтобы они продолжали тешить себя этой надеждой.
Складывалось впечатление, что Михал Горчин — самый молодой из первых секретарей — и он, Старик, чем-то похожи друг на друга, разумеется, не внешне, но манерой аргументации, последовательностью, смелостью в обращении к наиболее острым проблемам, запальчивостью и холодной рассудительностью. Михал подсознательно копировал некоторые черты Старика, хотя ему самому казалось, что все, чего он достиг, — результат его собственного жизненного опыта. Старик хорошо знал Михала Горчина и, руководствуясь безошибочной интуицией, выдвинул его кандидатуру на пост секретаря уездного комитета партии в Злочеве. Он понимал, что там нужен именно такой человек, как Михал, именно с таким характером и в то же время уже не раз проверенный. Так продолжал он считать и два года назад, когда на воеводский комитет обрушился поток писем и жалоб. Жителям Злочева не нравились новые порядки, которые ввел там Горчин, однако тот быстро и успешно осуществил все необходимые перемещения кадров, и, когда все присланные из воеводства комиссии подтвердили правоту Горчина, Старик убедился, что в Злочеве оказался наконец именно тот человек, который и был там нужен.
Однако в том, в чем Горчина обвиняли теперь, не смогла бы разобраться даже наиболее вдумчивая комиссия. И он сам тоже не знал, как быть. Не мог же он пренебречь ни робкими высказываниями товарищей с мест, ни даже анонимными доносами, хотя они, как у каждого честного человека, вызывали у него отвращение. Чувство ответственности за уезд не позволило ему выкинуть все эти доносы в корзину, и поэтому, воспользовавшись первой же оказией, он пригласил Горчина к себе.