— Да.
— Только теперь мне кажется, что все это от меня отвернулось, ушло навсегда. Я ничего уже не вижу. Словно слепая. Ты это понимаешь?
— Нет, Сабина.
— Потому что ты пока еще хороший. А я плохая, вот все и ушло от меня.
— Это неправда.
— Молчи, ты не знаешь. Если он меня обманул… если он все это нарочно, то я, я…
Она не договорила, а я боялся спрашивать. И снова наступило молчание.
— Послушай, — сказала вдруг Сабина, но уже спокойным, обычным голосом. — Они оба, Директор и Профессор, говорили при мне о твоем Отце и страшно ссорились. Профессор кричал, что это подлость так поступать, как поступил Директор с твоим Отцом. И что, что, — голос ее дрогнул, — Альберт тоже…
— Они не сказали, где он сейчас? — спросил я с надеждой.
— Говорили, что в Городе. И еще Директор сказал, подумаешь, мол, что тут такого.
Поразмыслив немного, я все же высказал Сабине свои еще смутные подозрения. Я рассказал ей и о найденном на месте пожара стеклышке, и о Большой Хануле. Она сосредоточенно слушала меня. Когда я закончил свой рассказ, Сабина тихо сказала:
— Я боюсь, что Альберт всегда плохой. Только плохой.
— Поеду искать Отца, — сказал я. — В Город поеду.
Я и сам не знал, почему мне пришла в голову такая мысль.
— Где же ты его найдешь? Где? — ломала руки Сабина.
— Я буду спрашивать. Кто-нибудь мне ответит, покажет дорогу… Я должен, должен ехать, не могу я больше здесь оставаться и ждать, ждать…
Память, перескочив через пустоты заполненного ожиданием времени, снова приводит меня в тихий монастырский сад, в маленькую убогую сторожку. Я стою на пороге крохотной комнатушки, а глухая старуха пододвигает миску коричневой таксе, привязанной ремнем к кровати, на которой, задрав на железную спинку больную, укутанную, как младенец, ногу, лежит высохший, словно мощи, человек и смотрит на меня из-под белой повязки тусклым глазом.
— А, так это твой батька, — бормочет он. — Письмо, говоришь? Постой, постой. Эй, старая! — зовет он жену. — Где оно может быть?
— Чего? — настораживается старуха.
— Письмо, говорю, письмо.
— Не было никакого письма.
— Ага, не было, вот видишь, не было никакого письма.
— Но ведь вы говорили…
— Верно, говорил. Эй, старая! — сердится сторож. — Приносил сюда кто-нибудь письмо?
Старуха долго роется в собачьей подстилке, достает истерзанный, помятый лист бумаги, вернее, его обрывки. Я хватаю их, разглаживаю, как будто бы узнаю даже знакомые буквы, но не могу разобрать ни единого слова. От отчаяния я готов разреветься.
— Послушай, парень, — сжалился надо мной сторож, — дай сюда эту бумагу. И карандаш принеси, где-то на подоконнике валяется. У меня в городе есть родственник, лет десять я ему не писал, пойдешь передашь ему от меня поклон. Он железнодорожник, хороший человек. Он тебе поможет, а если не он, так кто-нибудь еще, у них семья большая.