Звенящая тишина отдавала чем-то больничным. На стенах висели картинки и фотографии. И стоял давно привычный запах. Каждое жилье пахнет по своему, и обонятельное лицо дома никогда не меняется. Пока не меняются жильцы.
Когда-то попасть в эту квартиру было для Сашки равносильно прикосновению к святая святых. В этот замкнутый, закольцованный в собственной жизни дом его долго не допускали. Понадобилось встречаться с Наташкой почти полгода, чтобы она однажды, волнуясь до взмокших ладоней, не пригласила его знакомиться с родителями.
И тогда он увидел эту квартиру точно такой же, как сейчас.
Перед Дебольским стояла тарелка с оладьями. Наташкина мать готовила их всегда, сколько он ее помнил. Пышные, легкие — таких он больше нигде не пробовал.
Из коридора доносился голос соседки, и он тоже был смутно знакомым. Старческий перхающий шепоток то ли сетовал, то ли упивался:
— Ой, Роза Павловна, Роза Павловна, как же так… это надо же… и как быстро ведь. Ведь только два дня назад… а вот теперь…
И Дебольского посетило какое-то странное чувство: будто он здесь и в то же время не здесь. Все родное, знакомое. Уже столько лет виденное и чувствованное. Но чужое. Словно он смотрел со стороны. И впервые наблюдал суетливо-угодливую, наивно-лицемерную Наташкину мать. Эту чистую — чрезмерно — угнетающе правильную квартиру. Пышные, один к одному, идеально ровные оладьи.
Дебольский вдруг осознал, что ему совершенно не хочется есть. И сидеть на этой кухне. Потому что это не его горе, не его слезы. В этой юдоли скорби он чувствовал себя не в своей тарелке. Не хотел плакать и сочувствовать. Он провел одиннадцать часов за рулем и хотел только одного: спать.
Бесшумно, чтобы никому не попасться на глаза и избежать назойливой заботы, он вышел из кухни, обогнул комнату с напоказ простертым на табуретках гробом и уселся в кресло, чисто по-питерски стоящее в длинном, нелепо непрактичном коридоре. Да так и уснул.
Сквозь сон уже слыша:
— Наталья! — звенящим шепотом говорила Роза Павловна, — Наталья, — только она называла жену этим несуразным жеманным именем, — видишь, Сашенька в кресле уснул. Ну укрой же пледом, сквозит!
Разбудил его телефонный звонок. Он раздался прямо над ухом. Непривычный звук обычного домашнего телефона. Даже его родители уже давно отключили этот атавизм, чтобы не платить за бессмысленное пользование бессмысленным агрегатом и надоедающие рекламные звонки и социологические исследования.
А у Наташкиных родителей домашний телефон все еще стоял.
На тумбе рядом с креслом, в котором уснул Дебольский.