, — не унимается скрипач. — Сейчас я позову полицию. У меня есть лайсенс, а у вас нет!..
У меня действительно нет лайсенса. Но добродушная чикагская полиция смотрит на это сквозь пальцы. Просто им нравится, как я пою. Они даже деньги мне бросают иногда. Но скрипач-то, скрипач! Хорош гусь! Он уже готов донести на своего собрата. Или правду говорят, что среди американцев донос не считается чем-то недостойным, а даже наоборот? Их ведь с детства учат сообщать, когда сосед по парте списывает…
— Зовите полицию, — отвечаю. — Вы не полицейский, и вам я вовсе не обязана предъявлять лайсенс.
Скрипач стервенеет прямо на глазах. Еще немного, и он меня ударит.
Наконец он уходит, а я никак не могу успокоиться. Каков наглец! Просто псих ненормальный! Видали? Я ему место должна сторожить! Держи карман шире!
На следующий день еду на свою излюбленную станцию Джексон и еще в переходе слышу пронзительные стоны скрипки. Кажется, это что-то из каприсов Паганини.
«Боже, — взмаливаюсь я, — пусть это будет кто-нибудь другой! Не может этот мелкий человек так играть, не может он быть гением!»
…Неведомый скрипач теперь играет Венявского. Сколько любви! Сколько раздирающей душу печали! Это чайка кружит над розовой гладью озера. Это ветер раскачивает верхушки сосен. «Домой!» — раздается мамин голос. «Мой!» — откликается эхо.
Поднимаюсь по ступенькам и выхожу на платформу. Так и есть, это он, мой враг, маленький скрипач. На нем потертые джинсы и рваная курточка в масляных пятнах.
Теперь я уже плачу, не таясь.
Господи, кому я вздумала перебегать дорогу? Кто смиренно должен был ждать, пока я прерву мои дилетантские рулады?
Ах, эта неожиданная Америка, страна контрастов и парадоксов, где гений играет в метро! Я не подойду к нему, не спрошу бестактно: «Как вы дошли до жизни такой?», не буду отвлекать его от священнодействия. Я куплю гвоздику и, проходя мимо, тихо положу ее в футляр его скрипки.
Прощай метро! Больше никогда не осмелюсь я петь здесь. Прощай, маэстро! Пусть Бог даст тебе силы не изменить своему призванию, а я побреду к своей старухе и постараюсь говорить низким голосом. Может быть, у меня получится…
— Сколько у вас детей? — спрашиваю я у своей старушки.
— Дай посчитать, — отвечает она. — Фрэнсис, — разгибает она один палец, — Мэрол, — разгибает она другой, — Мэрол, — поднимает она третий. Четвертый поднимается сам по себе, и старушка оцепенело вглядывается в него:
— А это кто?
— Сын или дочь? — задаю я наводящий вопрос.
Старушка напряженно молчит и вдруг улыбается: — Вспомнила. Сэнди, дочь!