— Не. А как тогда мне тебя звать-то?
— Да ладно, Вовка! Хоть под землю с тобой провались!
— Просто «папа» я не смогу. Давай я тебя папа Ваня буду звать? И по-старому, и по-новому. Давай?
— Договорились!
* * *
Иван, в темном парадном костюме, в белой сорочке, при галстуке, приходит к Таборову. Тот снимает комнату в деревенском доме, в комнате — голые стены, железная узкая кровать, стол, застеленный газетами, два табурета. Таборов бреется опасной бритвой перед складным зеркальцем.
— Заходи, Митюшкин.
— Извини, Афанасий Кузьмич. — Иван с некоторым изумлением оглядывает голые стены, убогое жилище Таборова. — Между прочим, только перед дверью вспомнил, что ни разу у тебя не бывал.
— Не приглашал, вот и не бывал. — Таборов обмакивает полотенце в кастрюлю с горячей водой и прикладывает его к щекам. — Ну, я к застолью готов. А ты — настоящий жених. Цветка в петлице не хватает.
— Не дашь пару сотен? Хочу в магазин забежать. Боюсь, не хватит.
— Не дам. Нет у меня денег.
— Нет так нет. — Иван обиженно пятится. — Еще раз извини.
— Подожди. Садись. — Таборов придвигает Ивану табурет. — Сегодня я не хочу выглядеть в твоих глазах жлобом и жмотом.
— Брось, Афанасий Кузьмич, — Иван еще не пережил отказа, говорит глухо, подрагивая голосом. — Не маленький. Нет так нет. И никаких обид.
— Подожди. К тебе на свадьбу я пойду в этой робе — у меня нет костюма. Три года назад я подписал вертолетчикам бумагу, белый лист, куда они могли внести любой объем работ. Ребята казались хорошими, но они пожадничали, и я третий год плачу. История, как видишь, проста: им не надо было жадничать, мне — не надо подписывать.
— И много платить?
— Много и долго.
— Дак что ж ты, Афанасий Кузьмич. Все молчком, молчком. Люди же кругом.
— Помолчи, Митюшкин. О людях помню — пусть вкалывают до седьмого пота и тоже не жалуются.
Иван встает.
— Еще подожди. — Таборов выдвигает из-под кровати фанерный чемодан, шарит в нем, достает какой-то узелок.
— Про время я тебе как сказал? Ни одной секунды не вернуть — вот как! Со свистом мимо летит, быстрее звука! У меня дед был, так он за целую жизнь не научился время узнавать. Ему братан с войны часы швейцарские привез, носить их дед носил, но без завода. Спросишь: «Дед, который час?» — он «Швейцарию» эту достанет, пощурится на нее и изрекает: «Идет времечко-то, идет». А! Что скажешь, Митюшкин?! Чувствовать время надо, чувствовать! Эти часы вот, здесь. — Таборов развязывает узелок. — Когда я женился, дед их мне подарил. Афоня, говорит, в жизни все надо делать хорошо. Возьми эту штуковину и храни. Как глянешь, так вспомнишь, что тебе дед наказывал.