По ней катят и катят Серега с Женечкой мимо темно-зеленых, с вызревающим ягодным румянцем, куртин боярышника, сумрачно-белой грядой ольшаника, редкого влажного проблеска волчьей ягоды, полян с анис-травой, багровых зарослей кровохлебки, катят и катят, не зная в точности куда — куда-нибудь в тридевятое царство, в свои далекие владения.
У Тушам-ключа они останавливаются. Под мерцающим мохнатым брюхом обвальной глыбы легко живет, однажды прорвав землю, черно-прозрачная холодная вода. Когда случается ей послужить прохожему, вода белеет, напрягается и, щекоча, облепляет щеки, нос, лоб, сначала не выказывая всего холода, а лишь, помедлив, морозит губы, в глубь десен пускает ломоту и через занемевшую гортань проталкивается к внутреннему жару.
Женечку смущает тишина и черно-зеленое явление ключа. Она отнимает у воды густо-темнеющий пыл лица, и на пухлых прелестных губах, на белом подбородке медленно угасает арбузная, пахучая, сахарная пена.
— Сережка, Сережка, — шепчет она, — хватит ехать, ладно?
Он, зажмурившись, оттопырив губы воронкой, пьет и пьет, наполняя тело серебряным гулом, а услышав Женечку, косит на нее фиолетово-синим глазом, как жеребенок на водопое на пастуха, но не отрывается, а прямо в воду выдыхает: «Ага-мба, угум!»
За недалеким островком черемушника светит, струит желтовато-зеленым паром теплый заливчик — поляна, в обилии вырастившая горчицу, а также безъягодную крупнолистную клубнику, сизый выводок полыни и мягкую, густую, необычайно зеленую лесную осоку.
И вот примят смородиновый куст, подле него соединены и оставлены велосипеды — его, синий с красными стрелками, с низко опущенным рулем «Турист», ее, никелированная, сверкающая, с глубоким треугольным вырезом «Омега», рука об руку, уста к устам стынут в припадке металлической нежности.
Женечка, нарядившаяся в прежнюю тельняшку и прежние брючки, стоит среди горчичных цветов, поглаживая и теребя их желтые волосы, и, чуть приклонив к плечу голову, с нерешительной, грустной улыбкой поглядывает на Серегу; он — в своих брезентовых джинсах и легкой выгоревшей голубой распашонке, на сильной, прямой, лоснящейся от загара шее косыночка, вся в пальмах и яхтах, руки на широком офицерском ремне.
Серега думает: «Вот подойду сейчас, обниму. Женька, ведь ты навовсе? Раз невеста — значит, никуда не денешься? Правда ведь? Слышишь, невеста, невеста…» Но не находит сил, чтобы преодолеть это пространство в пять шагов, эту преграду, созданную томящим жарко-душистым воздухом и нестерпимым, быстротекущим молчанием. Женечка про себя шепчет, приговаривает, испуганно и радостно: «Ну вот, ну вот. Просто ужас какой-то! Молчим и молчим. Сережка, Сережка, Сережка! Ой, как далеко-далеко мы!»