— Позагораем, что ли? — говорит наконец Серега.
— Ой, конечно, Сережка! Сейчас, знаешь, солнце очень хорошее. Очень мягкое такое.
Женечка с излишней поспешностью опрастывает сумку — из нее вылетают старенькое клетчатое одеяло, пакет с бутербродами, польский журнал «Экран», темные очки, пластмассовая нашлепка на нос.
Куда-то исчезает натуральная пляжная бесцеремонность при раздевании, а вместо нее неловкое старание не смотреть друг на друга, из которого ничегошеньки не выходит: невероятно бессовестны глаза, не желающие остановиться на каком-нибудь цветке или травинке, а с незнакомой доныне пристальностью, против хозяйской воли убегающие к белому следу на налитом янтарном плече, к влажной тени грудного желобка, к блестяще-коричневым, неизъяснимо волнующим припухлостям над коленями; к теплому, рыжему, мохнатому излучению на его ровной, широкой, вполне мужской груди, к маленькому, трогательному, ранее не замеченному шраму на твердом ореховом шаре бицепса.
При потворстве июльского солнца ослепительно и неповторимо то, что должно случиться…
Потом, после виноватых, чужих минут, они разговаривают.
— Сережка, а может, тебе правда куда-нибудь поступить? Хоть на вечерний. У меня отец там преподает.
— Это называется: заглянем в будущее, да? Обсудим и горячо помечтаем.
— Не надо, — просит Женечка.
— У-у! Женька! Я же совсем забыл: милиционер-то меня вчера разыскал.
Тихий, тонкий Женечкин вскрик:
— Ну и что он?
— Говорит, судить будут. Повестку, говорит, жди. Посадят, наверное. Сухари сушить буду. — Серега спокойнехонек, более того равнодушен; он улыбается собственным словам; так они неправдоподобны сейчас: что с ним случится?
— Сережка, как же так? Как же так, скажи?.. — Женечка плачет бесшумно и горько. — Мы-то как же, Сережка?
— Не хнычь, Женька. Перезимуем… Ну, Жень, Жень, не реви. Прошу.
Но слезы все обильнее и обильнее, она вздрагивает, уже не сдерживает сухих, коротких стонов. Серега хочет успокоить слезы, стереть их, гладит ладонями мокрые щеки, испуганно и быстро шепча:
— Женька, все, все! Ладно, Женька, я же здесь.
А она плачет и плачет. Он обнимает ее, и ее слезы горчат, горчат соленым жаром на его губах. Он крепко-крепко обнимает ее, и молчит, и гладит, гладит рыжий веселый Женечкин чубчик. Потихоньку она освобождается от слез, смешно, кулачками вытирая глаза, и, протяжно всхлипывая, вздыхает.
Серега встает, на щеках высыхают Женечкины слезы, и с какою-то острою, щемящей спазмой в груди оглядывается. Спазма эта оборачивается колкой, глухой болью. Серега не знает, что впервые получено предостережение от судьбы: «Подумай же обо мне, подумай!» Он не знает этого, но скорее возвращается к Женечке и прижимается к ней, чтобы возле ее тепла спастись от непонятных и таких неприятных ощущений.