Настиг хозяйский гнев и их с Грихой. Они копали сахарную свеклу в тихом пасмурном поле, обсаженном рябинами. Так далеко от них до древлевских рябинников, так пусто, тошно и нелепо было Крытову в тот день, что он вдруг швырнул свеклой в неторопливых, независимых ворон и закричал:
— Ну что мы тут забыли?! Что нам тут надо?!
Зотов жадно, громко завздыхал и, повалившись на ботву, начал плакать.
— Не реви, никто не услышит! — Крытов понимал, что слезливым Гриху сделала контузия, но все равно разозлился. — «Мамочка! Возьми меня отсюда!» Тьфу!
— Вот попали, Кодя, вот попали! — Зотов утирал слезы ладонью. — Дома-то что скажем? Не-ет, не оправдаться. Думать нечего.
— Скажем, в чистом поле всю войну провыли. Как домой попадать будем. Может, оправдаемся.
— Мы нынче, понимаешь, Кодя, нынче в мае на Дальнем озере рыбачили. А теперь вот где. Как же так? Не могу. Пошевелиться боюсь, думать боюсь, ничего неохота. Кодя-я! — Зотов опять повалился в ботву.
— Гриха! Не тужи, живы ведь. При ногах, при руках. Гриха, корешок ты мой древлевский… — Как этот «корешок» на язык попал, Крытов не знал, не любил он этих лукавых жалостливых слов, но жалко было Зотова: в самом деле; вот только что была румяная и свежая заря на Дальнем озере — и нет ее. Как с этим смиришься?!
Так нестерпимо стало Крытову, так немедленно надо было воспротивиться плену, этому июлю, этим рябинам, что он схватил лопату и, обрубая ботву, закапывал свекольные головы в борозду.
— Долой одну! Долой другую! Гриха! — весело, с дурашливым пылом, так легко заслоняющим в юности от черных ветров, налегал на лопату Крытов. — Всю их дойчланд без свеклы оставим! Вставай, Гриха! Вперед!
Зотов вскочил, поддавшись крытовской нервности, хватанул шапкой о землю — полетели из-под его лопаты свекольные головы.
Тут-то и настиг их одноглазый старик с компаньонками. Он выхватил у Крытова лопату, выкопал одну свеклу, другую и потрясенно, тоненько пропел: «Ва-а-арум?»
Крытов пробурчал:
— Ну, завяньгал.
Старик подпрыгнул к нему, замахнулся бледным кулачком, но не ударил. Запищал, захлебываясь словами, казалось, вот-вот изойдет желтой пеной, так неутомимо взбивал его язык слюну.
— Сейчас приговорит, — опять пробурчал Крытов. — Вон как расплевался.
— Не зли ты его, Кодя. От твоего голоса он из себя выскакивает. — Гриха и прежде, при мире, любил увещевательные, осторожные движения: не спорь с классной руководительницей, а то на заметку возьмет; не связывайся со шпаной из Заречья, приставшей к девчонкам из их класса, а то потом эти пакостники проходу не дадут; Крытов привык к Грихиной опаске и оглядке, как привыкают к иным изъянам ближних, к заиканию, например, или косолапости. Но теперь Крытов в неостывшем нетерпении хоть на миг пересилить плен не спустил Зотову: