Приехавший на машине мужчина невольно посмотрел на руки Ференца Мока, не в крови ли они. Но его руки не были в крови.
— Что здесь произошло? — спросил он, потрясенный.
— Не знаю, — пролепетал Ференц Мок. — Было темно. Я ничего не видел.
Под слежавшимся пластом снега наливалась соками тучная задунайская земля. В полдень, когда пригревало солнце, уже таяли сосульки, свисавшие бородами с крыш. И тогда от навозных куч и от пологих южных склонов овражков тянуло весенними запахами. Но на рассвете снова замерзала, затвердевала, как бетон, дорога и даже слегка пылила под тяжелыми коваными сапогами. Стоял великий пост, уже прошла пора свадеб, гуляний, праздников, но в погребках еще не перевелось вино. От смрада после убоя свиней, от испарений виноградного вина и самогона задыхался деревенский люд. В долине реки и на холмах земля была тучной, к тому же пропитанной крестьянским потом. Земля здесь давала пшеницу, кукурузу, сахарную свеклу, коноплю, а значит, вино, масло; тут все росло в изобилии, и помнят даже такой военный год, когда только соль приходилось покупать в лавках. И теперь деревня была богатой; иногда ее даже называли «ключом к району».
И этот ключ не желал повернуться в замке.
Уже две недели понапрасну, без всякого толку ходили по деревне агитаторы. Потьёнди, их областной бригадир, был в ярости. Целыми днями не вылезал он из конторы и, сидя там, жевал сухие безвкусные галеты. Он страдал язвой желудка, и когда тоже ходил по домам агитировать за вступление в кооператив, то не мог удержаться, чтобы не пропустить пару стаканчиков вина, от которого его постоянно мучила изжога. Впрочем, в этой деревне у него пропала охота работать, здесь никого ничем не удавалось пронять и даже в пятьдесят втором году, во время сильной засухи, при самой суровой системе государственных поставок, не было недоимок. По правде говоря, Потьёнди не мог дождаться, когда его наконец положат в больницу. Иначе ведь ему ни за что не распутаться с порученным делом: из области пришел повторный приказ не пропускать ни одного селения; он не может обойти эту деревню, ведь пойдет насмарку вся проделанная им раньше работа.
В один из таких унылых вечеров в контору зашел молодой крестьянин.
— Я — Дани Мадарас, — сказал он и, сняв кожаную перчатку, протянул Потьёнди руку.
— Рад познакомиться, — пробурчал бригадир, пытаясь бесшумно разгрызть кусок галеты, остававшейся у него во рту.
— У меня двенадцать хольдов земли, — продолжал посетитель.
Бригадир, не разжевав, проглотил галету. Он заволновался, потому что без вызова крестьяне никогда не приходили в контору, да и по вызову являлись редко.