Как только Дани кончил умываться, мать вылила грязную воду, повесила на место полотенце и подала завтрак. Дани неторопливо расправлялся с обильным завтраком, который был для него главной дневной трапезой. За обедом он довольствовался небольшой тарелкой супа, каким-нибудь овощным блюдом, а ужинал далеко не всегда. Но на завтрак он ел обычно мясо, колбасу, студень, сало, шкварки. Закусывал все это разными соленьями и картошкой в мундире, которую чистила ему мать. Потом он выпивал кружку горячего процеженного кофе. «Не сладкий», — попробовав его, говорил Дани, и тогда мать клала еще одну ложку сахара в фарфоровую кружку, размешивала кофе, только что не пила вместо сына.
Дани ни разу не принес на кухню ведра воды, не достал для себя из шкафа чистой рубашки, никогда не клал на место полотенце, расческу, бритвенный прибор. Ему даже не приходило в голову, что он может это сделать. Впрочем, и мать не допускала такой мысли. Всю свою жизнь прислуживала она мужчинам. В девичестве — отцу, братьям, в замужестве — мужу, теперь — сыну. Единственному, кто остался с ней, со старухой.
Сейчас Дани припомнилась эта особенность матери. Почему же она не проявила покорности, когда он предложил ей вступить в кооператив?
После завтрака он запряг в сани двух лошадей и крикнул матери, чтобы она открыла ворота.
— Куда ты едешь? — полюбопытствовала старуха.
— Хочу выгулять лошадей, — ответил спокойно Дани.
И в самом деле, если несколько дней подряд их не запрягали, то во время кормежки они носились галопом по двору, и потом две-три курицы или утки ковыляли с перебитыми лапами. Теперь они тоже готовы были пуститься вскачь, и Дани едва удалось их усмирить. За воротами он отпустил слегка вожжи, и лошади рысцой побежали по деревне. Громкоговорители или, как их здесь называли, «жестяные балаболки» (в каждой деревне у них было свое название) на всех перекрестках выкрикивали имена крестьян, вступивших вчера вечером в кооператив: Даниэль Мадарас, Кальман Лимпар, Дьёрдь Пеллек, Андриш Сентеш, Антал Каса и другие — всего около двадцати пяти имен.
Выехав из деревни, Дани повернул к виноградникам и встал в санях. Он любил такой скорый бег: лошади, цокая копытами, отбрасывают в стороны комья снега, и сильный ветер, завывая, хлещет по лицу. Лошади неслись вверх к давильне, хотя дороге пришлось сделать три петли, чтобы взобраться на вершину горы. Дани прикрыл лошадей попоной и, зайдя в свой погребок, наполнил вином привезенную с собой бутыль. Не прошло и нескольких минут, как он пустился в обратный путь. С дороги, которая зигзагами отлого сбегала вниз, было видно далеко вокруг. Деревня раскинулась перед Дани, напоминая раскрытую ладонь. Несколько узких кривых улочек протянулось между холмами, точно скрюченные пальцы руки. Дома жались один к другому и к подножию холмов. Только усадьба госпожи Регины бурым пятном выделялась на снежном поле в стороне от деревни. В ней размещался прежде сельскохозяйственный кооператив. Может быть, там и устроить новую кооперативную ферму? Но Дани отбросил эту мысль: усадьба далеко от железнодорожной станции и линии электропередачи, туда ведет плохая дорога. Он долго разглядывал дальний край деревни. В трех километрах от последнего дома сверкала металлическим блеском скованная льдом река Раба. Вот где было все, что надо: лес, чистый воздух, вода. Это достаточно далеко, чтобы не мешать росту деревни, и достаточно близко, чтобы не тратить много времени на дорогу. Дани решил: новая ферма будет на берегу Рабы. И ему пришел на память один соседний кооператив, существовавший уже лет десять, куда он заезжал недавно. «Поглядите, товарищ, здесь раньше была пашня», — сказали ему. И Дани увидел четыре огромных скотных двора, мастерские, контору и клуб, силосные башни, зернохранилища, амбары, мельницу. Там было электричество и водопровод. Мощеная дорога, молодые деревца во дворе. И три раза в день с шоссе заворачивал в поселок автобус…