— Она еще рассказывала, — глухо сказала Марьяна, — что в универе, расклеит кругом. И в поселок. И что теперь я Беляша баба, навсегда. Что у него таких три десятка и ни разу ни одна не сорвалась. Потому что сами захотели, сами в кабак шли, сами напивались и ехали трахаться.
— Ты сказала Токаю? Про это? А ты знаешь, что это шантаж и что это уголовщина?
— Не сказала. Я не смогла! Он со мной столько возился, а я снова?
Ну и еще… Ласочка сама говорила, что она к Максу пойдет с этими фотками. И расскажет ему, что я с Пашкой спала и что продолжаю. Он же ездил в больницу! Макс бы поверил! Я ведь молчала, что мы с Пашкой.
На границе яркого света и черной тени висел паук, охранял паутину, ровную, с одинаковыми блестящими лучами и поперечинами. Ника смотрела, как он покачивается, держа лапками ловчие нити. А говорят паутина, а она вон какая ровненькая. Не то что эта, о которой говорит сейчас новая Марьяна, прекрасно и дорого одетая. Которая уверяет сама себя, что любит Макса Токая и одновременно идет на чудовищную сделку с Беляшом — оберечь не только себя, но и Пашку, и дом в Ястребинке.
— Она ушла. А я думала, ночью умру. Потому что…
— Я понимаю…
— Вы меня утром забрали. И я, когда Фотий меня к предкам возил, я сама к Беляшу пошла. Одна. Вечером. Он меня выслушал. Заржал и сказал, нога подживет, приходи, расплатишься. Один раз. Всего один раз, и никаких съемок. Все мне отдаст, и фотки и пленку. Только, чтоб я постаралась. Как следует.
— И ты поверила?
В тишине стало очень слышно пчел. Только море видно плохо, подумала Ника, быстро вытирая глаз, но он тут же снова намок. И рука оказывается, уже вся мокрая. Марьяна не отвечала. И под гудение пчел и тихий шорох воды обе плакали, сидя рядом и глядя на размытый слезами берег. Им никто не мешал. Не было коз, что звякая колокольчиками, пришли бы и, мемекая, полезли к нижним цветущим веткам. Не было мальчишек, что шлепали бы по воде, разбрасывая стеклянные брызги. Не было дальнего шума автомобильного мотора, и не был плеска весел. Они были одни. Только — друг у друга, потому что обе были женщинами и разве же понять мужчине, рассказанное — даже если он настоящий и хороший. Мужчина может простить. Пожалеть. Посочувствовать или возмутиться. Но тело его, подобное телам других мужчин, среди которых Беляш с жабьим брюхом и Токай с мощными крепкими ляжками спортсмена, оно не сможет понять. А Ласочка, спросил внутренний голос, прервав Никины прерывистые размышления, она почему не с вами, и поступает так? Так чудовищно…
Ведь она тоже женщина. И ответил сам себе — может именно потому, что знает, как ранить или уничтожить. И чем взнуздать.