— Да я знаю, знаю я, мам, — соглашался сын, нетерпеливо поглядывая туда, где его ждали белолицые неофиты возрастом от пяти до двенадцати. Возиться с четырехлетками Женька считал ниже своего достоинства и перепоручал их бабушке Нине и романтичной одинокой тете Эмилии, которая приехала в поселок навестить племянницу, и была уловлена Фотием на временную работу. И хотя в Ястребинке сдавались всего шесть номеров, временами Нике казалось — двор, пляжик, веранды и окрестная степь потерялись за гомонящими и смеющимися людьми. Вечером, уставшая и оглушенная, с глазами, полными обгорелых женщин, ревущих детей, стопок чистого белья и гор белья в стирку, бешено лающей на кота Степана собачки, и сверкания моря, Ника валилась спать, приваливаясь к боку Фотия, с трудом вспоминая, завела ли будильник. И просыпаясь под неумолимый трезвон, мечтала об августе, когда станет тихо и просторно. Приехали дайверы, мешая английскую речь с русскими словами, быстро и деловито собрались и, не успев опомниться, Ника расцеловала маму и Женьку, помахала рукой важному Пашке и уселась рядом с мужем на переднее сиденье «Нивы». За ними пылили еще две машины, в одной ехал переносной компрессор и прочее снаряжение, а все заднее сиденье Нивы было завалено палатками, надувными матрасами и коробками с тушенкой. Фотий улыбался, поглядывая то на дорогу, то на молчащую Нику, которая рукой придерживала пряди выгоревших волос.
— Умаялась? Ничего, неделю будет нам тихо. Ну, почти. Она тоже улыбнулась ему. Так хорошо было ехать и молчать, смотреть, как плывет мерная степь, с набросанными по ней серыми валунами, редкими одинокими деревьями и за ней тянется бесконечная вода. В намеченных местах останавливались, разбивая лагерь.
Компрессор гудел, черные фигуры у воды бродили, исчезали в сверкании, появлялись снова, таща черепки, чиркая по истертой на сгибах карте новые значки. К вечеру солнце садилось то в воду, присасываясь к глади красным подолом, то в дальнюю степь, заволакивая дымкой пологие курганы. И в бескрайней темноте было все так, как увиделось Нике еще до поездки: костер и негромкие усталые разговоры, смех, запах еды, чай в обжигающей кружке, а после — сон и любовь, отграниченные тонкими стенками палатки от чужих глаз, но не от звучания степной ночи. В ней — непрерывное поскрипывание сверчков, крики ночных птиц, чьи-то мирные шорохи совсем рядом с ухом, шум древней воды. Перед сном Фотий колдовал над рацией, выслушивал Пашку и Мишаню, а Ника болтала с Женькой, понимая, как тому важно — поговорить в черный микрофон, солидно нажимая кнопку. Через пять дней Нике стало казаться — они тут почти всю жизнь и можно обходиться без слов, просто живя в этом подсоленном морем жарком воздухе. Она загорела так сильно, как сумела ее кожа — не до черноты, а до темно-золотистого цвета. Волосы выгорели из светло-каштановых в соломенную белизну. И посветлели карие глаза, будто впустив в радужку морскую зелень, просвеченную солнцем.