— Ну? Сегодня начнем, что ли? Батя когда вернется?
— Сказал, уже вечером, после заката.
— Вот! Как раз. — Пашка отправил в рот последний кусок хлеба.
Забрал у Ники кружку и допил воду.
— Паш, а в доме? Мы вместе уйдем, а там кто?
— Пхы… кто-кто. Там Иван есть. И Людмила. И этот, новенький, что всех боится и сто раз здоровается.
— Яков Иваныч. Он заслуженный учитель.
— Ага. Дети его зашугали, значит. А ты что, ты, может, передумала?
Ника? Она поглядела на оживленное лицо и нетерпеливые глаза. Ну, совсем еще щенок, радуется. Приключение ему. Когда отец вызвал, примчался сходу, и уж так огорчился — все без него: Беляш Нику похитил, батя бился, как лев, и дом упал, и ураган с градом. Дите дитем. Ладно…
— Не передумала. Только давай так — сегодня ненадолго. И завтра.
Ты же неделю будешь? Ну, вот каждый день. Чтоб и работа, и это…
— Отлично! Супер! Он приосанился и, подмигнув, пошел к трактору, махая рукой.
— Парни, кончай жрать, до обеда надо эти три повалить, нет, четыре! И скупнуться ж еще.
В богатой квартире утро несмело просилось в спальню, не решаясь пробраться через опущенные тяжелые гардины. Марьяна проснулась первая и на цыпочках ушла в ванную, чтоб не разбудить Макса. Он, как всегда, приехал под утро, свалился и сразу заснул, облапив ее шею тяжелой рукой. И как всегда в последнее время, от него пахло чужими духами. В ванной она поднесла к матовому плафону скинутую Токаем рубашку.
Тонкую, белую, с золотистой бирочкой на воротнике. Осмотрела. Ничего не найдя, кроме пятен свежего пота подмышками, да впереди серое, видно пылью запачкал, поднесла рубашку к носу. Его лосьон. И еще запах, тот же, что на его коже, чужой. Выкинула рубашку в стирку. Встала в большую ванну и тщательно вымылась, как он велел, чтоб утром всегда была чистая и пахла хорошим дорогим мылом. Почистила зубы, выполаскивая рот шиплющим десны эликсиром. Накинула длинный атласный халат и вернулась в спальню. Легла рядом со спящим, стараясь не потревожить. Но он все же проснулся, потягиваясь мощным тяжелым телом, крякнул, лег на спину, откидывая тонкую простыню.
— Привет, Машка-Марьяшка. Мой медведик дикий. Ну, иди сюда. Давай. Смотрел в потолок, богато залепленный розанами и херувимами, положив тяжелую руку на мерно двигающуюся голову. И ахнув, прижал к себе, потащил вверх, как легкую куклу, целуя в нос и мокрые губы.
— Ай, молодца, черненькая моя медведица. Цаца, цаца… сама-то хочешь? Нет. Ну, ладно. Она снова легла, натягивая простыню до подбородка. А он ходил по спальне — большой, уверенный в себе, блестел кожей на буграх мышц, хлопал дверцей шкафа, выбирая одежду.