За коридором и стеной гудел лифт, и мелко лаяла собачка, крошечная, на тонких ногах. Это приехала с работы соседка, хозяйка бара на променаде. Таскает подмышкой свою кралю дрожащую. Кормит чуть не икрой. Другие пакеты Марьяна смотреть не стала. Снова сложила все в аккуратную стопку, сунула в ящик и закрыла его. Запихнула плоский ключик в секретную щель. И шаркая тапками, ушла в спальню, гася по пути свет, везде. В полумраке легла на персиковые простыни, поджала ноги и закрыла глаза. Увидела парус. Хлопает на ветру, как дурной.
Пашка, сводя светлые брови, орет — да держи уже, руки, что ли кривые? И пыхтя, выравнивает мачту, ссыпается по лестнице вниз и оттуда, через дыру в крыше, снова командует, сердясь. Нет. Не это. Другое. Они лежат на песке, Марьяна приподнимается, а на старом покрывале под ней темные круги — это мокрый лифчик отпечатался. Пашка ворочается рядом, с коричневых рук осыпается золотой песок. Говорит мирно — да сняла б уже и купалась так, все равно никого. Ну, я, а что я? Я тебе, что ли, чужой? Она тянет за мокрый хвостик, лифчик падает на покрывало.
Отворачиваясь, идет к воде. Спину щекочет пристальный Пашкин взгляд.
И это так… Как у Вероники с Фотием. Только Ника, она другая. Она не Марьяна. Потому ей — счастье.
Утро наступило для всех. В квартирке Кошмарика новая Ласочка подняла с подлокотника вытертого кресла гудящую голову. Неловко съезжая, встала и пошла в кухню. Напилась воды из-под крана, гулко глотая, выхлебала большую кружку и сразу же налила ее снова. Порывшись в навесном шкафу, ухмыльнулась, выворачивая из-за коробок с крупой плоские кругляши баночек балтийских шпротов. Кошмарик наказывал — моего ничего не бери, поняла? Из коробки, мельтеша серыми крылышками, полетела мелкая моль.
Ласочка вскрыла банку, вчерашней немытой ложкой цепляя бронзовые тельца, запихивала их в рот, жевала, слушая, как отступает в глубину желудка тошнота. Снова встав на цыпочки, вывалила коробку на стол, та порвалась, рассыпая пахнущую пылью крупу. Оставила коробку валяться и, хрустя крупой, как песком, ушла в комнату, унося банку и кружку с водой. Снова повалилась в кресло, налила утреннюю похмельную рюмку и, поднимая, обратилась к зеркалам:
— Эй, чернявая, как тебя? Леся-Олеся, чин-чин. У нее оставалось несколько часов, до четырех пополудни. Надо было решить, хочет ли она сделать что-то, или просто будет ждать, поглядывая на часы и по чуть-чуть отпивая из рюмки мутного самогона.
В Ястребиной бухте Ника, нарубив бутербродов с вареной курятиной, завернула их в пакет и сложила в рюкзак. Налила в огромный термос крепкого чая, сыпанула в него сахару — от души. Надела для разнообразия белый в мелкие цветы сарафанчик и сунув ноги в привычные вьетнамки, нагрузилась увесистым рюкзаком. Фотий уехал рано, оставив ее досыпать, еще горячую от быстрой утренней любви. Одновременно с ним ушел Пашка. И почти сразу с пляжа деловито загудел трактор, послышались далекие крики. Прихрамывая, Ника шла по кромке обрыва, ветер трепал белый подол, трава покалывала загорелые икры. Кузнечики, скрипя, разлетались, сверкая веерочками красных и синих крыльев. Увидев ее издалека, полуголые парни замахали руками, перекрикиваясь, бросили работу и, потирая руки, уселись на плоско лежащих плитах. Ника, кивая и улыбаясь, вытащила пакет с бутербродами, поставила термос. Черпнула кружкой воды из большого полиэтиленового бидона, что отдыхал в тени бетонного квадрата, с удовольствием напилась. Дожевывая курицу, Пашка взял ее за руку, потащил в сторонку, за сложенные домиком плиты.