Смеется совершенно пьяным безумным лицом, глядя на склоненного к ней мужчину. Еще снимок, и там — другой мужчина над ее коленями. Десяток фотографий. А надпись почти стерлась, будто конверт открывали и открывали… Она судорожно всхлипнула, по-детски кривя губы. Руки мяли оборку фартука. И если бы он один был, этот пакет, она дала бы себя уговорить! Ну, оставил, для себя. Мало ли у кого какие приколы. Она сама вон боится иногда своих фантазий. Она понимает. Но в других, с деловитыми подписями «Оля Карака», «Яся Мартышечка», «Конфета», «Наташа Курочка», «Симпапуш» — там они все, все перечисленные. На той кровати и на других. Перебирая снимки, Марьяна с леденеющим сердцем ждала — сейчас увидит широкую спину, мощные ноги с узким шрамом поперек правой голени. Но не увидела, а застыла, держа один из конвертов. «Светик-Медведик» гласила уверенная надпись. А вечером он, вкусно зевая, что-то рассказывал и как всегда, поддразнивая, говорил «а некоторые медвежата давно должны спать, да, мой черненький Медведик?». Ладно! С кем не бывает, муж у нее козел. Сраный ебарь, извращенец и бабник, да-да, поняла! И что дура, бесконечная тупая дура — поняла тоже! Не ты первая, Марьяшенька, не ты последняя.
— Поняла! — злым шепотом выкрикнула в наполненный вкусными запахами воздух. Но не понимала, а что же делать теперь. Уйти? Да, она уже хочет уйти, и уйдет. Но что с фотографиями? Забрать? Сжечь? Эти полустертые надписи, наверное, он часто достает их, свои конвертики.
Перебирает. Смотрит. Или показывает кому-то? Почему они лежат в импортных конвертах, эти снимки? Сейчас она была рада, что злая находка будто заморозила ее. Потому что если бы убежала сразу, сожгла картинки, куда побежала бы, и где именно нашел бы ее Токай? Застыв внутри и продолжая что-то делать, убирать, готовить и доставлять удовольствие мужу, она не успела наделать глупостей и вот, смогла задать себе нужные вопросы. Только ответить на них она не умеет. Где искать ответы? Кто поможет, если она совершенно одна теперь…
Когда-то у нее была семья. Она сама ее выбрала для себя, пришла и приклеилась, сперва надоедая, маяча над недостроенным забором, выкрикивая белобрысому тощему Пашке обидные насмешки. А после махнула рукой и попросилась. Потому что там был Фотий. Нет, дядя Федя, Пашкин батя. Ей было пятнадцать, и она влюбилась. Потому что высокий и серьезный. Заботливый, и внимательный. Когда смотрел, а после, кивнув, вдруг улыбался задумчиво, у нее сердце заходилось от счастья. И она убегала в грязный домишко, неся внутри новое воспоминание, как птенца в теплой ладони. Донести до постели, улечься, натягивая одеяло в дырявом ветхом пододеяльнике, закрыть глаза и — мечтать. Слава богу, господи, слава богу, что это продолжалось недолго! Девчонка, ну мало ли в кого влюбляются девочки. Он был для нее — киноактер из иностранного фильма. Сильный, загорелый и говорил на английском с этими своими… американцами. Но когда воцарилась в просторной кухне, обвела там все хозяйским взглядом и Пашка, супя такие же, как у отца, брови, перетащил столы и табуретки, как ей надо, ее девчачья влюбленность незаметно и тихо растаяла. Оказалось, ей достаточно было заботиться о них, обоих.