— Еще как! Спасибо… Он потянулся, упал на постель, сдвигая пакеты.
— Шторы закрой, Медведик. И не мельтеши, в гостиной тоже зеркало. Разбудишь в три.
Марьяна собрала пакеты, прижимая к груди. Выпрямилась, с ненавистью глядя на довольное красивое лицо. И вовремя отвела глаза.
Он открыл свои, позвал недовольно, указывая пальцем на щеку.
— А где мое спасибо? Становясь на коленки, прикоснулась губами к гладкой щеке.
— М-м-м, мой сладкий, мой-мой-мой, спасибо тебе, Макс.
— Угу…
— Я завтра в поселок поеду, Иван когда меня сможет отвезти?
Темные глаза резко открылись.
— Зачем?
Она пожала плечами, по-прежнему стоя над ним на коленках.
— Там предки. Давно не была, надо проведать.
— А… — снова закрыл глаза, — не надо. Перебьются.
— Макс. Я хочу поехать.
— И ты перебьешься. Машка, не мешай, у меня еще тренировка. Иди.
В три она его разбудила. Умываясь, он прокричал через шум воды:
— Мишутка, не забудь, тебе к Иванне, марафет наводить. Дамочке я уже заплатил. Ручки-ножки, чтоб все красивенько. Я к Михалычу зайду, в гараж, и поеду.
Одна в пустой квартире она сначала хотела обойти все комнаты, посмотреть на них в последний раз. Но что там смотреть? На картинки, которые сам Токай выбирал? На обои, которые клеили без нее, и мебель, пышную, с кручеными золотыми накладками. Да гори оно все огнем. Но к Иванне пошла все же. Ей нравилась тетка Иванна, наверное, единственная из немногих знакомых соседей. После Марьяна думала, падая в ужас, ведь могло все сложиться по-другому, но сложилось именно так: она постояла в задумчивости, копя внутри упрямую решимость. Вспомнила почему-то Иваннину собачонку. Ушла в кухню.
Достала с полки банку с цветными сухариками из домашнего хлеба, она пекла его разный — с зеленью и с морковкой, с тыквой, кунжутом, и даже апельсиновый сотворила однажды. Отсыпала в прозрачный пакет коричневых с оттенками красного и зеленого пластиночек, и, заперев двери, надавила на причудливую розочку, украшающую косяк двери напротив. Иванна возникла не сразу. Сперва Марьяну рассмотрели в глазок, потом за кожаной пухлой обивкой гремели цепочки и засовы, под неумолчный лай хозяйкиной любимицы. И наконец, монументальная Феодора Ивановна, а попросту для всех в городе — Иванна, подхватывая собачку, сказала задушевным басом:
— Входи, Машенька. А ты гнида мелкая, заткни хлебало, уй ты, моя цыцычка, дай поцелую носик, а ну, сиди, Галатея! Но Галатея не пожелала сидеть, тявкая, вырвалась, засуетилась вокруг Марьяны, слюнявя ее икры и царапая коленки острыми коготками.
— Ах ты, сволочь зловредная, ах ты моя золотая павлиночка, унюхала, любимые свои сухарики! Уйди, блядюга мелкая, дай девочке пройтить! Марьяна подняла золотую зловредную цыцу, и, суя в мокрую пасть Галатеи сухарик, пошла следом за синей бархатной спиной в золотых огромных розанах. С ошарашивающе алых стен целились в них пухлые купидоны в натуральную величину, держа торчком розовые пенисы; резвились, тряся грудями, наяды и нимфы, выступали, выкатывая могучие груди, псевдоантичные герои в лавровых венках набекрень, причем, венки были единственной их одеждой. В переполненной плюшевым, бархатным, атласным, хрустальным и полированным хламом гостиной Иванна упала в огромное кресло и вытерла пот сор лба маленькой ручкой с алыми ногтями.