— Я буду… — он повернул руку, глядя на тяжелый циферблат с зелеными числами, — да уже к утру буду. Ты ложись, Ника, закройся только.
— Да, — сказала она, держа створку ворот обеими руками, — да-да. А через пару минут прыгающий свет фар был на другом краю степи.
Или — в другой галактике. Ника заперла ворота, проверила замок, сунула в карман большой ключ и дернула врезанную в створку калитку. Закрыта. Нащупав холодный засов, вдвинула и его в петли. И, о чем-то подумав, заторопилась к большому дому, что сверкал под порывами ветра черными стеклами запертых номеров. На самом верху внешней лестницы тускло горел красный фонарик, а внизу ступени еле отблескивали светом, приходящим от туч. Ника, оступаясь, загремела шагами по гулким прутьям, цепляясь за перила рукой в плохо натянутой перчатке, взлетела на площадку второго этажа, навалилась на прутья, всматриваясь в черную пустоту. Далекий свет прыгал, поворачивая. Наверное, «Нива» уже подъезжает к перекрестку, где проселок выходит на шоссе. Сейчас пологие холмы скроют огоньки фар. Ника отвернулась и кинулась дальше, выше, выскочила наверх, там, на гулком решетчатом пятачке ветер выл, как на вершине горы, кидался со всех сторон, стаскивая капюшон и трепля плохо застегнутую куртку. Вот далеко-далеко мигнули фары. Если смотреть днем, то не так уж и далеко, но сейчас из-за гудящей круговерти мир будто перемешался.
Казалось, ветер рвет и носит по зимней степи не только звуки и воздух, но и ухваченный им свет. Слезы текли, щипля веки. Ника стянула капюшон на шее обеими руками и медленно стала спускаться. На полдороге споткнулась, ухнула через ступеньку и, цепляясь руками за железные перила, ничего не видя из-за растрепанных по лицу волос, повисла, испуганная до холодного пота. Сердце колотилось, перекрикивая гудение ветра. Дура, какая же дура! Марьяшка, наверное, с этой лестницы и свалилась, и Ника сейчас загремела бы вниз и осталась лежать, на ледяной земле, с вывернутой шеей или так же сломанной ногой. Да я так, помахать мужу на прощание… Уже не обращая внимания на бьющиеся волосы и упавший на спину капюшон, медленно спустилась, и вдумчиво нащупывая при каждом шаге узкую плиточную дорожку, окруженную декоративными валунами, пошла обратно к ярким окошкам маленького дома. Даже фонарик не взяла, тетеря, ругала себя шепотом. Внутри было тихо, ветер остался за окнами, кидался в двойные стекла, выл, шевелясь на крыше, но все рамы Ника заклеила еще в ноябре, беленая печка топилась исправно, и чуть приоткрытая железная вьюшка впускала в огненное нутро лишь непрерывный тонкий шорох, который толкал прогорающий уголь, рассыпая его на горсти пылающих искр. Ника закрыла дверь, стащила сапожки, медленно поставила их к теплой стене в маленькой прихожей, сбросила куртку, и прошла в комнату, где было почти жарко. Постояла, оглядываясь и пытаясь понять, что же все-таки случилось и как. Ничего конечно, особого кошмарного, бытовая травма. Марьяшка неловко прыгнула, подвернула ногу, упала на нее сверху. Или свалилась на камень, сломала, в-общем. Фотий правильно сделал, что повез сразу, мало ли что. А куда повез? Теперь пока он не доберется до больницы, или в Южноморске, или в другую сторону двинет — в большой поселок Багрово, а там телефон, вот тогда он и позвонит. На стене тикали старые часы с кукушкой. Она уже давно не куковала, чинить часы Фотий и Ника не захотели, чтоб не подпрыгивать каждый час от скрипучего голоса древней пташки. Но тикали. В тишине особенно тоскливо и громко, рассказывая Нике, вот пришла ее первая ночь в их с Фотием доме — без Фотия. Холод, набранный за последние несколько часов, когда взбиралась на камни и после бродила по зимнему песку вдоль воды, пришел и заколотил все тело, швыряя на кожу под свитером тысячи противных мурашек. Ника поежилась и, обхватывая себя руками, пошла к столику у стены, где притулился телефон. Надо позвонить Пашке, в общежитие, пусть едет в больницу.