Она звонит снова, и, как раз когда она заносит кулак, чтобы постучать, Бухбиндер открывает дверь На нем уже другой огромный свитер-куртка, васильково-голубого цвета в бледно-зеленую и коралловую крапинку, поверх штанов и трикотажной рубашки фирмы «Бронфман Ю». Лицо и руки Бухбиндера выпачканы не то чернилами, не то машинным маслом.
– Инспектор Гельбфиш, – говорит Бина, показывая ему значок. – Полицейское управление Ситки. Я ищу Альтера Литвака. У меня есть основания считать, что он здесь.
Дантист не способен на хитрость, – как правило, лицо Бухбиндера читается легко и ясно: он их ждал.
– Уже очень поздно, – делает он робкую попытку. – Если, конечно…
– Альтер Литвак, доктор Бухбиндер. Он здесь?
Ландсман видит, как Бухбиндер борется с механикой и траекториями, с порывами ветра лжи.
– Нет-нет. Его здесь нет.
– Вы знаете, где он?
– Нет-нет, инспектор, я не знаю.
– Ну-ну. Ладно. Есть ли вероятность того, что вы мне лжете, доктор Бухбиндер?
Следует короткая напряженная пауза. Потом он захлопывает перед нозами двери. Бина стучит, ее кулак подобен неумолимой клювастой голове дятла. Минутой позднее Бухбиндер открывает дверь, засовывая шойфер в карман свитера. Он кивает, его щеки, челюсти и огоньки в глазах единодушны в доброжелательности. Кто-то плеснул малую толику расплавленной стали в его позвоночник.
– Пожалуйста, заходите, – говорит он. – Мистер Литвак с вами встретится. Он наверху.
– Разве это не верхний этаж? – спрашивает Бина.
– Еще есть пентхаус.
– В ночлежках не бывает пентхаусов, – говорит Ландсман.
Бина бросает на него сердитый взгляд. Он обещал быть невидим, неслышен, как призрак.
Бухбиндер понижает голос:
– Кажется, раньше там был технический этаж. Но его перестроили. Сюда, пожалуйста, тут лестница с черного хода.
Все внутренние стены снесены. Бухбиндер ведет Бину и Ландсмана по коридорам Центра Циглеров. Это холодное, темноватое помещение, выкрашенное белым и близко не похожее на чумазую писчебумажную лавочку на улице Ибн Эзры. Свет исходит из стеклянных колосников или из люцитовых кубов, стоящих на обитых ковролином пьедесталах. В каждом кубе представлен предмет: серебряный черпак, медная чаша, невиданное одеяние, вроде того, что украшало посланника с планеты Зорвольд в космической мыльной опере. Более сотни экспонатов, многие из золота и драгоценных камней. Каждый подписан именами американских евреев, чья щедрость позволила все это сотворить.
– А вы здорово приподнялись, доктор! – восхищается Ландсман.
– Да, это прекрасно, – соглашается Бухбиндер. – Чудо.
В дальним конце комнаты дюжина больших упаковочных клетей пенится неудержимыми кольцами сосновой стружки. Изящная серебряная рукоять, гравированная золотом, выглядывает из-под опилок. В центре комнаты, на низком широком столике, – уменьшенная модель каменистого голого склона всасывает свечение дюжины галогеновых ламп. Вершина холма, где Исаак ждал, когда отец вырвет мускул жизни из его тела, плоская, как коврик на столе. На склонах теснятся каменные домики, каменистые улочки, оливковые деревца и кипарисы с пушистой листвой. Крошечные евреи, завернутые в крошечные молитвенные покрывала, созерцают пустоту на вершине холма, словно иллюстрируют идею того, думает Ландсман, что у каждого еврея есть личный Мошиах, который никогда не придет.