Осторожно, стараясь не шуметь, разделась и, шмыгнув под одеяло, замерла. Ноющая боль разлилась по животу, — видать, переела на свадьбе. Катя, выбрав удобное положение, склонившись на левый бок, замерла. Лежала, прислушиваясь к себе. Чуть сильнее обычного стучало сердце, да потягивало в животе, и от этой тянущей боли — вот словно кто ухватился ручками, так она представляла зарождение боли, — и тянет, тянет. Становилось мучительно-приятно от боли, казалось, кто-то живой тянет, и она улыбалась, забыв все на свете. В ней бьется, это ясно чувствуется, бьется жизнь. Каждая ее жилка трудится не только на нее, но и на другую жизнь. Она задрала рубашку на грудь, раскрылась вся из-под одеяла и, осторожно касаясь, провела пальцами по животу, замирая через каждую секунду, словно вот-вот нащупает рукой ту, еще непонятную, тайную жизнь. Глядя на свое голое тело, Катя почувствовала, что себе уж не принадлежит, в этом теле кто-то живет, распоряжается ею. Ей стало неприятно, она пошевелила пальцами ног, чтобы убедиться в обратном, что все принадлежит ей и только ей, но и в то же время эта мысль холодком прошлась по ней, рождая на мгновение неприязнь к тому, кто хочет завладеть ее жизнью. Но именно сейчас она ощутила, несмотря ни на что, свою силу, красоту ощутила, как подчиняется ей каждая жилочка, каждый мускул. Нет, она — это она принадлежит себе, но и еще ребеночку. А разве плохо?
Чего только не приходится думать… Катя укрылась с головой, набирая под одеяло тепла, довольно улыбаясь своим мыслям.
Несколько дней носила в себе она то радостное чувство, которое так неожиданно пришло к ней в тот вечер, когда Юра, хмурый и недовольный, брел прочь от Катиного дома, подозревая за Катей какие-то скрытые помыслы. Но Катя все это время много ела, больше обычного, работать могла не уставая с утра до вечера, добродушие ко всякому человеку не покидало ее.
Иван Николаевич не преминул воспользоваться обстоятельствами, заставлял Катю готовить чуть не каждый день пельмени, очень полюбившиеся ему, снова вошел мало-помалу в свою прежнюю роль, покрикивал на женщин, получая от этого большое удовольствие, черпая из создавшегося положения новые порции энергии для своей жизни. Уехать он никуда не уехал, теперь и вовсе никуда не собирался, однако ловчее прежнего используя для этого гибкую пружину своего извилистого опыта. В лабиринте тонких хитросплетений он чувствовал себя как за каменной стеной.
Татьяна Петровна, посвященная в Катины дела, относилась к ней как к страдалице, мученице, многого, однако, не понимая. Ее удивляло, например, что Катя может весело петь, рано вставать, смеяться, аппетитно кушать. В этом она находила нечто для себя необъяснимое, подразумевая под Катиными выходками натяжку, сверхъестественное напряжение своих нерастраченных сил. И помогала ей, как только могла, всякий раз с состраданием, со слезами на глазах глядела на нее.