— Катя, — спросила как-то она, — ну чего ты улыбаисся?
— Как чего?
— Вон, говорят, ныне-то, милая, разрешают… Вон Машка Стрыгина, бают, ее тоже случай попутал, исделала. Разве устерпишься! Ну, в больнице-то ослобонили…
— Ой, теть Таня, раньше не вразумилась пойти на такое дело, а уж нынче-то поздно. Шестой месяц. Шутка ли! Человек уж он. С ребенком-то, однако, лучше, теть Таня. Пока меня любит опять же.
— Господи, миленькая моя! — Старушка зарыдала и бросилась к Кате, обхватила ее ноги и запричитала. — Прости меня, дурную и старую, ни в чем не помню себя. Господи, совсем старуха ума лишилась, как Оленьку забра-али! Прости меня, грешную, винова-атая я перед то-бо-ою!..
— Ой, ну да в чем виноваты? — спросила Катя. — Вовсе ни в чем. Такая уж наша бабья доля быть. Куда денешься, сиди и гляди, как брюхо набухает. Набухнет, и уйдет баба от своего мужика к своему ребеночку, тоже властителю. Всю жизнь мы служим — то мужику, то ребенку, а еще говорят — равноправие у мужчин и женщин. Какое уж равноправие! Мужик-то все одно рожать не смеет, не будет он. Ой, заставлять его никто не будет. Мужика бабой не сделаешь, а бабу мужиком.
— Дело женское. Мужикам не ведать о бабах никогда до последнего. Не смогут. Бог сделал такое.
— Ой, теть Таня, истинный бог, так оно и есть, — воодушевилась Катя, тут же вспомнила Юру, молча ушедшего в последний раз от нее. На следующий день он уехал, так и не придя, сколько Катя ни ждала, проститься. — Теть Таня, а чежало сами-то носили?
— Катенька, миленькая, нету. Совсем нету было тяжести, — развела руками старушка. — Вот ношу, а сама ить думаю: сроки поджимают, а чего не видать, не слыхать, пузом не чувствую. Душою, умом чувствую, а пузом нет. А потом мой-то уехал кудай-то, в одну этую ночь принесла я мальчугана. Дома никого не было. Едва встала, ноги-то насилу понесла, воды нагрела… Ну, и едва-едва… Он приехал, а у него вот сын. Вот как надо — любить будет боле там, где мене горе. Малы дети — мало горе, а большие дети — большое и горе. Вот Ванечка мой вырос… Для войны, вышло, я его так легко носила. Для войны и Митечку носила. А Оленька моя надежда к старости. Хоть раз ее увидеть, бедненькую, хоть бы перед смертью. Оё-ёй, родимочка моя, а да куда ж дела-ась ты-и? Я ж ее поила, от себя отрыва-а-аючи, я ж ее кормила с ложечки-и!.. Она ж моя родненькая-а!..
Пришедший с улицы Иван Николаевич заглянул к ним, шумно потянул в себя воздух, громко спросил, махнув на них шапкой:
— Что плачешь? Что, хоронить меня собрались? Рано еще. Вот подожди, век наш не кончился.