— Ну?
— Да ну, дядь Ваня, вы уж меня совсем испугали! Ей-богу, я уж подумала, чем-то обидела вас.
— Не ты, Катерина, люди обидели.
— А в чем, дядь Ваня? — удивилась Катя, принимаясь снова за уборку в доме.
— Помнишь, Катя, я пришел? Помнишь? Зуб на зуб не попадал, а оне меня не пустили потеплиться в дом.
— А я-то пустила.
— Ты пустила. Нет. Нет. Нет. О тебе я не говорю.
— А я не люди? Ой, не знала!
Иван Николаевич смолчал. Его снова заинтересовала какая-то общая, великая, как думалось, мысль, которая сразу ответит на все вопросы его и всего человечества. Но эта мысль не приходила в голову, запаздывала, и самое простое оставалось без ответа. Но старика все равно чаще и чаще интересовали общие, невероятные мысли, которые он плохо понимал и которые с трудом улавливал и часто принимал неясность за значительность и важность. Как раз то, что он плохо их понимал, и привлекало его, и, постоянно думая об этом, он пытался понять: что такое истина? Если дать точный, умный ответ на этот извечный вопрос, то все остальное раскроется само по себе, и перед ним, как перед чародеем из сказки, не будет неясного и запретного, он все познает, все подчинится ему. Все остальное, встречающееся в повседневной жизни, не привлекало, потому что было привычным, приносило одни неприятности, казалось мелким, неинтересным, потому что обычное — это повседневная жизнь, которую, однако, он принимал как долженствующее, само собой разумеющееся, хотя и ничтожное с точки зрения такого неразрешимого понятия, как «истина». Будучи привередливым, он не замечал в себе этой привередливости, полагая, что не она суть в жизни.
Старик вышел в сени, остановился у раскрытой двери и, глядя на шумевший дождь, тихонько от удовлетворения засмеялся.
Катя услыхала этот смех, облегченно вздохнула, принимаясь вновь за уборку.
К вечеру комната была готова, чисто блестела мокрым, выскобленным полом.
— Дядь Ваня! — неожиданно для себя крикнула Катя в гулкой от сырости комнате, боясь, что он не услышит из-за дождя. — А женатый раньше вы были?
Иван Николаевич по обыкновению своему сразу не ответил. Катя помолчала, ожидая, подошла к открытому окну. Солнце уже, судя по времени, село. Тоскливо гляделись двор, сарай. Она вспомнила сегодняшнюю свою работу, подруг, Гаршикова с книгой в кабине автомашины, и все они — люди и все остальное — проносились у нее в голове, рождая какой-то легкий, приятный шум, который, сливаясь с шумом дождя, шумевшего сейчас так же, как и тысячу, десять тысяч лет назад, приносил приятное, удивительное ощущение слитности ее чувств с этим шумом.