— Да что тебе время, Зеленая? Все время и время. Уж который раз. Можно подумать, время для тебя главное.
С тех пор как Гаршиков, не попрощавшись, уехал в Москву поступать в университет, Нинка перестала следить за собой, грозилась то и дело, что уйдет из комсомольских секретарей, с Марькой Репиной совсем не разговаривала, считая ее главной виновницей случившегося, и в ее фигуре, походке, даже в ее красивых длинных ногах появилось что-то вызывающе неприятное, надменное: плевать, мол, я теперь на все хотела. Юбку Лыкова укоротила настолько, что старухи на улице оглядывались и плевали ей вслед: «Сучка-то бесстыжая! Тьфу. Срам-то… Срам видно. Тьфу!..»
В обеденный перерыв Катя быстро поела, взглядывая на успокоившегося Деряблова, и рада была тому, что старик успокоился, но и тревожно стало в груди, и никак не могла она освободиться от этой тревоги. Солнце выглядывало из-за туч, торопливо грело людей, землю и снова пряталось. Лыкова молча сидела одна на бочке из-под капусты и, болтая ногами в белых капроновых чулках, читала «Анну Каренину». Репина, пристроившись на солнцепеке, загорала, сняв кофточку, лузгала семечки и изредка косилась на Лыкову; рядом с ней сидела Соловьева. «Что делать? Что делать?» — с тоской спрашивала себя Катя, оглядывая подруг. Не терпелось уйти хотя бы в магазин, но заведующего, чтобы отпроситься, как обычно, не было. Катя встала и направилась вдоль забора, возле которого буйно росла лебеда, над ней облачками висели мошки. Она не знала, куда идет, зачем, но вот вспомнила что-то, направилась к старику Деряблову, улегшемуся на полушубке. Но посередине двора остановилась. «Чего же я хочу? — спросила себя и направилась к Нинке, вся сосредоточенная в себе. — Что ж это такое?» Будто что-то ввинчивалось в грудь, проходило сквозь нее, уносило с собою Катины мысли, чувства. Что ж это такое?
— Нинка, — спросила Катя растерянно, — у тебя никогда не бывало такого?
— Чего? — отрываясь от книги, лениво спросила Лыкова.
— Ой, Нинка, в груди так тревожно, так тревожно. Уж больно. Не беда бы, а?
— Помене думай о нем, — бросила Нинка, уткнулась в книгу и уж отвечала, не отрываясь от книги.
— О ком?
— О ком хочешь. Не думай.
— А если чего, из комсомола погонят?
— Погонят, — просто ответила Нинка. — Мы тебя числим, а так твое дело, гляди. У тебе куснуть чего нету?
— Так я уплела что было, — ответила Катя, думая крепко о чем-то своем, тревожась, хотя — убей — не знала, о чем. Если о Юре, то нужно ждать вечера, и никуда он не денется.
Катя постояла подле Нинки и направилась к старику. Он лежал, полузакрыв глаза, глядел на облака, голубое, в просветах, небо. Иногда облако, на которое он глядел, принимало странную форму, и старик словно видел профиль своего сына, и то, что видел, пугало его и, как магнит, притягивало. Изредка Федотыч представлял, что он — то не он, а сын его, а он, старик, вон там, в небе, в форме какого-то облака, а сын лежит на теплой земле, глядит на небо, и мысли его и чувства — все об отце. От подобной игры на душе у старика становилось легче, и он ласково улыбался, стараясь не упустить из виду знакомый, родной профиль, наслаждался сладкими, ласкающими сердце чувствами.