Увидев Катю, дядя Ваня смутился, и впервые за два месяца спросил:
— Кто есть ты?
— Кушать хотите? — сказала Катя, подозрительно поглядывая на старика: ей показалось, что старик выпил.
— Катерина, кто эта женщина? — спросил Иван Николаевич, закрывая книгу, которую держал в руках.
Катя уже сто раз объясняла Ивану Николаевичу про старуху, и ей казалось, что после рассказанного даже пенек бы расстроился, но только не дядя Ваня.
В первое время, когда старушке стало лучше, она попыталась установить контакт со стариком, вышла к нему, хотела в чем-то услужить, но он так кольнул ее своими маленькими глазками, так резко, демонстративно отвернулся, что она собралась было уходить от Кати, на что, вероятно, и рассчитывал Иван Николаевич. Потом, когда ей стало совсем хорошо и она, пытаясь угодить сердитому старику, начала называть его по имени-отчеству, первый кусок и самый лучший класть тоже ему, старик смягчился. Дальше — больше. Ему понравилась она. Сготовленное Татьяной Петровной он находил вкуснее, лучше, аппетитнее. Кончилось тем, что Иван Николаевич с нетерпением ожидал возвращения Татьяны Петровны с работы, запретил ей возвращаться в свой дом. Но с ней он все же был строг, и она его боялась пуще всего. В присутствии Татьяны Петровны, вздрагивающей при каждом его слове, Иван Николаевич старался выдержать тон. Он стал еще степеннее, важнее, жаловался вслух на скудность и бедность людей вообще, а нынешнего поколения в частности, досадуя на невозможность изложить свои ученые воззрения лицу достойному, его понимающему и глубоко мыслящему. Он жаловался. И в своей жалости находил нечто унизительное, недостойное его.
— Татьяна Петровна, — часто говорил он, остановившись возле окна, пронзительно всматриваясь в снег, тихо и ровно ложившийся на землю, — вы человек простой, вам трудно понять меня, человека, проницательно мыслящего и скакнувшего из Москвы в этот край. В край, забытый богом, как говорится. Нет. Нет. Нет. Не отвечайте мне. Я все знаю, вижу, чувствую и понимаю. До всех оснований вижу. Я прожил долгую, таинственную жизнь, жизнь волшебника и философа. Вам сколько лет?
— Шестьдесят пять. А вам?
— Не перебивайте течение мысли! Я прожил долгую, трудную во всех отношениях жизнь. Заслужившим да воздаст жизнь. Я просидел, вернее, прожил, я не животное какое-нибудь, восемнадцать лет т а м. Я изучил жизнь во всей ее биологической плоти и красной крови. Я работник культурного фронта. Я знал, что такое производственные отношения и производительные силы, я, как вам известно, не мог не изучить камень нашей жизни и философию во всей ее тягчайшей основе. Вот откуда идет подобное в мое мировосприятие человека и гражданина. Я прочитал, как известно вам, столько книжек, что из них можно построить вот такой дом, в котором мы живем.