И тут я подумал: неправда! Пусть государство мое бандитское. Пусть оно страшное и лживое. Но что–то такое я все же совершил: тайно, по–воровски, отправил «Сообщение» о преступлениях власти — о детях, пропадающих из детдомов!.. Или нет, не так! Я не перед государством виновен, я виновен перед Степанычем! Вот где моя вина! Получается, я воспользовался его откровенностью, его открытостью ко мне, его любовью и верой!.. Но что значит — «воспользовался»? Или корысть какая была у меня на уме, когда писал на листках ужасные слова о гибели моих товарищей?! Чепуха какая–то! Самое главное теперь — все рассказать Степанычу. Ведь не раз, не раз сам я задавал себе один и тот же вопрос: почему, зачем Степаныч показывает мне эти его объекты, рассказывает о преступлениях власти, твердит о «только что» подписанных приказах по НКВД?
И если они касались судьбы детей, — вот таких, как я, — он тексты этих приказов передавал мне, будто по бумажке читал, а я запомнил их, как сказки любимые. Я ведь и сейчас их помню – ночью разбуди и спроси! Вот: «Циркуляр народного комиссара внутренних дел союза СССР № 4 от 7 января 1938 по приказу НКВД СССР 1937 № 00486… о выдаче на опеку родственникам детей, родители которых репрессированы…». Или «Циркуляр… № 106 от 20 мая 1938… в дополнение к приказу № 00486… от 15 августа 1937…». В сущности, наизусть, только с небольшой колонкой цифр на четвертушке блокнотного листочка, передал мне Степаныч и содержание одного из самых, наверно, страшных документов большевистской системы — «Оперативного приказа народного комиссара внутренних дел союза СССР № 00447 об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов (от 30 июля 1937)». Он предписывал: «…с 5 августа 1937 во всех республиках, краях и областях начать операцию по репрессированию бывших кулаков, активных антисоветских элементов и уголовников…»….Цифры на обрывке блокнотного листочка я тоже запомнил: по «первой категории» — расстрел — в 1937 году должны были уничтожить огромную армию россиян: более двухсот тысяч человек!
Так зачем, для чего Иван Степанович Панкратов, «почетный чекист», не просто выбалтывал, но раскрывал, более того, как бы заставлял меня, совершенно еще мальчишку, запоминать все эти «особо» и «сверхсекретные» циркуляры — приговоры над народом? Для чего, будто бы сам с собой рассуждая, давал подробнейшие характеристики фигурам и фигурантам своего ведомства, точно определяя степень замаранности каждой из них в беспримерно жестоком каннибализме?