Нина Алексеевна носила на себе эту миниатюрку, вмонтированную в чёрного бархата рамочку–футляр. В 1954 году, возвратившись из лагерей, застал их вместе. Вместе проводил в Шаболовский крематорий. Вместе сгорели они и чёрным дымом унеслись к любимому…
До сих пор во снах являются мне — обе вместе…
Когда немецкие крестники мои разыскали меня, воспользовался случаем — узнал: Ира тоже носила на себе маленькую Алькину фотографию, сделанную мною в годы нашей юности.
Её оставили на ней, положив в гроб, опустили с нею в могилу.
К чувству благодарности хоронившем Иру примешивается отвратительная горечь моей мальчишеской оплошности: Алик на фотографии дкржит перед собою развёрнутую газету с названием ПРАВДА. Тогда я внимания на это не обратил. А вот на фоне трагедии ХХ века изображение этой газеты портрете друга выглядит кощунством, издевательством или дьявольским лицемерием. Но… монахини того не уразумели. А Бог простит…
Копия этой фотографии Алика хранится в нашем семейном альбомчике. С ней, как с самым близким человеком, знакомы и дети и внуки…
Вопрос права на возмездие меня не волновал. Вот и Ирочка решила его для себя. Тем не менее, товарищи её по Вермахту вынуждены были вопрос этот ей задать: даже на фоне всех во–енных жестокостей её суд и наказание заставили содрогнуться.
Право суда и казни высочайше установлено моралью народа. И если сам народ бездействует я, женщина, принуждена решать за него…
Эти дни были насыщены событиями. Я часто приходил к Степанычу. С каждым посещением мне казалось, что он истаивает, будто жизнь вот–вот уйдет от него. Он мое состояние угадал. Сказал однажды:
— Умираю, мальчишечка. И дней мне вовсе не остается. Как ты без меня?..
Я что–то говорил ему, — наверно, это были глупые, ненужные слова, но мысль потерять его душила меня, и я давился слезами, страшась нанести ему лишнюю боль. А боли настоящие, мучительные истязали его. И лечащий врач Игорь Петрович — копия Бехтерева — говорил мне:
— Ну и дедушка у вас, молодой человек! Его болезнь терзает выше всяких человеческих сил, а он будто железный. И если говорит, то только про вас. Вы что, единственный родственник его?
А тут зашел утром, сразу после их завтрака, — Степаныч на кровати сидит. Раскачивается, как в тот день, когда прочли письмо Фриновского о квартире.
— Случилось что? — спрашиваю. — Зачем неудобно сидишь?
— Случилось. Я думал: умру спокойно, тебя хоть как–то направив. Выходит, ошибся… Оказывается, хвост за тобой. Ты хоть понимаешь, что это значит? И чем угрожает?
— Понимаю, Степаныч… — Мне представилось, что старик сейчас разгневается и будет ругать меня. А ему в его состоянии только этого не хватало. — Понимаю. Только ни в чем я перед государством не виновен. Оно виновато. Я — нет!..