В отличие, скажем, от окружения Хаютиной и Ежова, тоже, естественно, подлого. О своей подлости сумевшего громко заявить делами своими. Которые, как ни раскинь, — подлянка, верная, нахрапистая, безоглядная служба самым пакостным делам системы. За это и принимали на Кисельном. За это и привечали там столом с «компотами».
У Гельцер такие «не проходили»! На что уж сильными «втирушами» показали себя и Москвин, и Царев, и Кторов. Таланта, яркости, того же нахрапа им не занимать было. Ан нет – на порог не пускали их в дом Катерины Васильевны. Как никогда не подпускали близко ни похвалявшегося не раз «старым» знакомством и с «великой Гельцер», и с ее «великим импрессарио Дягилевым», ни «ползуна» Минца — академика (Исаака Израилевича), ни многих других искателей ручки российской дивы. Совсем немного лет прошло, и стало ясно: выбор–то у тетки был точен! Но ведь этим она и отличалась. Она и все, кто по–стоянно был с ней. Я счастлив, что Степаныча моего она отличила мгновенно! И он ее. Старик тоже умел отличать. Вот, меня он отличил, спасибо ему. И выбрал изо всех, чтобы через меня, или со мной, послать весть в будущее. Так как же мог я, как по–смел скрыть от него мое «Сообщение»?.. И тут же, в палате, я все ему рассказал.
— Интересно мне, — Степаныч поглядел на меня загадочно, — интересно, что бы такое про твои художества дядька мой, Василь Семеныч, рассудил? Вроде тихий был человек, из заводских.
Но и ему выпало переживаний множество. Например, хлебануть полтора десятка годочков самой Шлиссельбургской крепости. Потомиться в ссылках. А после революции оказаться комиссаром охраны на Урале. И, имея власть, оказать человечность своим подконвойным. Между прочим, сильно виноватым перед ним и за его прежнее крепостное сидение. Вот бы спросить его, правдолюбца, как бы он отнесся к вашим с Алешкой шалостям? Ведь в законах слова такого нет — «шалость». А есть совсем другие слова. И вы оба до сих пор этих слов не выучили.
Не можете никак оценить значения их для ваших судеб. Что же с вами делать? Думалось мне, чему–то я тебя научил. Пусть не в теории. Но на практике, на примерах на страшных.
Вроде понимаешь, что сперва следует думать. Можно даже со мной посоветоваться иногда. А подумав, дело делать. Если дело. Не медведь же! Он гнуть дуги задумал — видал, как их мужики гнут. Решил: и он сможет, тем более медведь — силища!
Стал гнуть. Что ни согнет — сломает. Воз наломал! Тут только мелькнуло у него: может, сперва подумать стоило, а потом гнуть? Не–ет, решил, сперва гнуть надо, а то думать будет уже не об чем! Так ведь не медведь ты. Мало того, что уже воза тобою наломаны, так дальше ломишь. Вот, спрашиваю: доколе? Или никак не поймешь, что там про тебя уже много, если не все, знают? И всякое твое дело и слово — тебе в строку! Тобой доброта да совестливость движет, вроде как дядькой моим Василь Семенычем. Мы, Панкратовы, все одним миром мазаны: добрые да совестливые. Но ведь в наш век и время, и люди другими были — человечнее. Хоть и тогда мы как куры в ощип попадали. У тебя и того не получится. На твою долю таких людей и времени такого не осталось — повыбили и профукали! Одни волки вокруг. А человеков–то — раз–два и обчелся. А если есть – нету времени делом и сердцем их проверить… А тут, видишь, еще и хвост… Вот, о хвосте. Получается, парень, — заметут тебя.