На втором этаже — «Союзпечать». Киоск. Пусть газету купит иностранную, «Тиме» название. Ее, газету, сразу мне принесешь, по–быстрому, но чтоб никто ее у тебя не видел. Все, вроде… И помни: ни об моих этих словах, что письмо пишу, ни об газете!
И, не приведи Господь, об Александре Евгеньиче! Тайна!
— Дед! Ты как узнал про хвост?
— Просто: пришел человек, спросил: не ко мне ли ходишь?
Иди! Со звонком по телефону не тяни — у меня, брат, времени совсем не остается. Раньше надо было — не сообразил, старый.
Ты прежде догадался. Так. Ты все понял?
…Я понял все. Решение Ивана Степаныча меня потрясло.
Да! Да! Да! Я знал лучше всех, что он за Человечище. Но сегодня, сейчас, мой старик встал передо мной во всем своем величии. И мне достало ума или сообразительности догадаться наконец, с кем свел меня Господь. Кому навечно поручил спасать меня и сохранять…
Счастливый, взволнованный, я выскочил из больницы. По–мотался по метрополитену, вскакивая и вылетая из вагонов, придержав двери. Забежал в «Метрополь». Купил пару очередных номеров «Таймс». Снова покрутился в метро. Прибежал в больницу. Сунул газеты Степанычу под подушки. Он проснулся, нащупал их:
— Звонил?
— Нет. Выйду — позвоню… — Показалось, сердце мое остановилось…
— Иди! Время…
— Иду! — … В самом деле, сердце не бьется! Что это?!…
…Через двадцать минут я позвонил из автомата на Покровском бульваре. И, будто абонент ждал моего звонка, мгновенно включился:
— «Голованов! — ответил командный голос, — Ты, что ли?!» –
Он выслушал молча. — Буду немедля!..
В тот вечер мы чаевничали у Каценеленбогенов. Марьяна принесла монографию о Рахманинове. Читали ее вслух. Рахиль внимательно вслушивалась в звучание слов. А в глазах тьма.
Только представить себе состояние ее — распятой на опостылевшем ложе. Вот, распростерта она, недвижима, сраженная недугом. Рядом брызжущее здоровьем юное существо живыми пальцами свободно листает страницу за страницей, и своим молодым и звучным голосом истязает ее, парализованную, рассказом о блистательной судьбе великого маэстро…
А ведь собственная ее судьба — пусть очень давно, пусть вечность назад — тоже была причастна к тому же великому искусству! И начиналась она так же феерически — с девяти лет – музицированием в Дворянском собрании Екатеринославля, в Одесской опере в четырнадцать лет, в концертных залах Стокгольма и Гельсингфорса, куда приглашена была вскоре хозяевами днепровских заводов братьями Нобеле. Этому не могли помешать даже весьма серьезные сложности — участие Григория Вениаминовича в Екатеринославльских событиях и бегство его… И вдруг — тьма… Крушение… В сущности, бесконечная мучительная смерть — паралич… Я сидел рядом с изголовьем постели Рахили. И только Григорий Вениаминович снова разнес нам чай, пришла Марианна, — в слезах, взволнованная чем–то. Что–то дома у нее случилось? Или по дороге сюда?.. Совсем новое для меня ее состояние сильной возбужденности непонятным образом делало Марьяну особенно привлекательной. Красота ее неожиданно раскрылась в своей ослепительности. Будто я ее только разглядел, обрамленную тревогой.