Теперь ничего этого не будет.
Ни бала.
Ни дружбы с Линой, ни болтовни (урывками, между занятиями с Илайджей, во время которого мы делились самым сокровенным). Хотя делилась преимущественно Лина, мне было особо нечем, разве что рассказами о своих сюжетах.
Теперь уже и не будет.
Больше этого не будет никогда.
Закусила губу: теперь уже смотреть на балдахин было необходимостью. Стоящий в горле ком грозил вот-вот прорваться слезами, а это совсем некстати. Плакать в присутствии кого бы то ни было — само по себе дурной тон. Плакать в присутствии Ормана — гораздо хуже. Намного, намного хуже.
Да и слезами вряд ли поможешь тому, что уже не исправить.
Сейчас мне нужно подумать о том, как найти работу. Возможно, получится устроиться в школу для девочек, если уж место гувернантки мне не светит. Правда, времени на рисование там не будет совсем.
Эта мысль оказалась настолько острой, что на миг оглушила.
А следом оглушил голос Ормана, пробивший вязкую паутину опутывающих меня страхов.
— Эрик.
— Что?
Еще до того, как он ответил, я поняла. Возможно потому, что этому имени маски были не нужны.
— Меня зовут Эрик, Шарлотта.
Имя Эрик ему шло. Несмотря на обманчивую мягкость, было в нем что-то неуловимо темное и хищное.
— Зачем вы мне это говорите?
— Ты же сказала мне.
— Что?
— Что Пауль мне не идет. Ты так хорошо разбираешься в людях, Шарлотта?
Если бы я хорошо разбиралась в людях, ни за что не пошла бы за вами в Музее искусств.
— Не в людях, а в образах. Я же художница.
Ну или вроде того.
Возвращение домой вдруг представилось ужасающе ясно. Холодная комната и мольберт с чистым холстом, на который я не уронила ни штриха за последние несколько дней. Большее, на что меня хватало — это наброски. Мастер Викс говорил, что в жизни бывают важные сюжеты, после которых нужно время, чтобы прийти в себя.
«Самое главное — не начать слишком рано и не упустить момент, — говорил он. — Поймать мгновение, почувствовать, когда искра в сердце снова разгорится в костер, чтобы сложиться в новую историю, которую ты захочешь показать миру».
«Девушка» стала для меня именно такой.
А для общества — «дерзостью, пошлостью, наплевательским отношением к морали и нравственности». Вспомнилось, как я засыпала у мольберта с улыбкой, а просыпаясь посреди ночи, еще чуть-чуть не гасила лампу, расходуя драгоценный артефакт, чтобы почувствовать картину и добавить несколько штрихов. Вспомнилось, и на глаза снова навернулись слезы.
Так, дыши ровно, Шарлотта. Дыши ровно.
И на балдахин не смотри.
— Где ты училась рисовать?
— Ко мне приходил мастер Викс.