На лестнице слышались детские голоса.
— Ты должен.
— Нельзя! — ответил другой голос.
— Но еще не шабес[18].
— Шабес. Уже темно.
— Это здесь темно, но еще не шабес.
Перед полуоткрытой дверью туалета, в котором сидел на корточках мальчик, стояли два его товарища.
— Я оторву, — послышался изнутри непокорный голос, — тут ничего другого нет.
Проходя мимо двери, Давид видел, как мальчик, сидящий там, оторвал длинную полосу от газеты, валявшейся на полу.
— Вот ты и согрешил! — мстительно прокомментировал один из стоявших.
— И это двойной грех, — добавил второй.
— Почему это двойной? — встревоженно спросил грешник.
— Потому что уже шабес, — пояснил первый голосом праведника, — это один грех. Нельзя ничего рвать в шабес. И потому, что это еврейская газета с еврейским языком, и это второй грех. Вот!
— Да! — вмешался второй, — у тебя был бы только один грех, если бы ты порвал английскую газету.
— Да вы же не дали английскую!
Их пререкающиеся голоса угасли внизу.
...Во все места заглядывает Он. Я знал, что нельзя зажигать газ. Один пенни плохой. Но другой — хороший. Значит поровну. Может быть, Он не рассердится? Но как Он может смотреть во все темные места, если Он — свет? Так сказал ребе. А здесь — настоящая темнота. Как Он может видеть в темноте, а мы не можем видеть Его? Что такое темнота? Анни — шкаф — подвал — Лютер. Не надо! Это был грех...
Он посмотрел на окошко над их дверью. Оно было темным. Лишь чуть серое в сумерках. Его сердце упало. Значит, мамы нет дома, и там только отец, и он, вероятно, спит. Давид остановился нерешительно, объятый страхом перед темнотой и отцом. Придется будить его, если дверь заперта, и в этом таилась опасность. Лучше выйти на улицу и ждать, пока вернется мать. Нет. Он сначала попробует ручку. Он нажал на ручку, и дверь открылась. Это было странно. Он вошел на цыпочках в кухню, куда доносилось дыхание отца из спальни. Он прошел в гостиную. Мама была здесь! Она сидела у окна, и ее профиль темнел на фоне угасающего неба. Его сердце подпрыгнуло.
— Мама! — он старался удержать свой голос в пределах шепота, но не смог.
— Ох! — Она вздрогнула. — Ты напугал меня! — И протянула к нему руки.
— Я не знал, что ты здесь, — он нырнул в желанное кольцо ее объятий.
— Моя голова, как старый колокол, — вздохнула она, прижимая его к себе. — Пустая и глухая, но иногда шепчет что-то... — она засмеялась и поцеловала его в лоб. — У тебя промокли ноги во время дождя?
— Нет, я прибежал в хедер раньше.
— Этот свитер слишком тонкий.
Он все время держал пенни с индейцем в руке, чтоб не звенело в кармане. И теперь он показал его ей: