Минуты проходили в кошмарном молчании. Мало— помалу лицо отца из темного становилось серым, а свирепый огонь его глаз как бы покрывался туманом. Из его трясущихся рук по вожжам побежала рябь. Его хриплое дыхание стало громче, вылетая из горла короткими стремительными рывками, от которых челюсть дрожала, как на пружинах. Последний раз Давид видел его таким в Браунсвилле. Весь прежний ужас вернулся к нему.
— Ты! — произнес, наконец, отец, и его слова были такими жесткими, что губам почти не удавалось выговаривать их. — Неверный сын! Ты виноват!
Его рука рванулась. Точно жала змеи концы вожжей хлестнули дважды Давида по плечу. Но он не чувствовал ударов. Он был скован ужасом.
— Только скажи что-нибудь матери, — продолжал отец сдавленным голосом, — я изобью тебя до смерти! Ты слышишь!
— Да, папа.
Среди скопища трамваев и машин они медленно двигались к Девятой улице.
Больше не было сказано ни слова. Повозка, прогремев по трамвайным рельсам, остановилась у тротуара.
— Вылезай, идиот. — Голос отца прочистился и снова стал резким. Его лицо приобретало обычный цвет. — И помни, что я сказал, — молчи!
Давид спустился на землю.
— И не заблудись! — бросил отец вдогонку. — Иди прямо в хедер!
— Да, папа. — Давид чувствовал, как глупо он выглядел.
— Ух! — выдохнул отец с отвращением, — живо!..
Потом повернулся к лошади, и повозка загремела дальше к северу.
Давид перешел улицу и с дрожью в ногах направился к хедеру.
...Нельзя говорить ей! Нельзя! Ох!
Как мог он носить это в себе! Стоило ему опустить веки хоть на секунду, и ужасные сцены этого часа вспыхивали перед ним, как на экране. Блеск газовых резервуаров, камни, канавы, зловещие улицы, черная арка кнута, еще висящая в воздухе, хотя кнут уже опустился, искаженное лицо и рука, поднятая рука. В бессмысленных звуках улицы он еще слышал шорох их подошв, кряканье отца, удар кулака, вопли боли и ярости. Эти страшные образы не уходили, а прикипали к мозгу, как припаянные. Что-то случилось! Что-то случилось! Даже Девятая улица, его собственная Девятая улица, была охвачена чем-то, что чувствовалось, но не поддавалось объяснению. Лица, которые он видел так много раз, что перестал обращать на них внимание, покрылись пятнами теней, стали плоскими, наполнились отчаянием и причудливостью, которых он никогда не замечал прежде. Коридор хедера, рисунок мелом, мерцающий на стене, затоптанный линолеум казались непостоянными, зловещими и бесконечными. Он почувствовал старый страх коридоров и неожиданно для себя ускорил шаги.
Что-то случилось. Он тупо опустился на скамейку, посмотрел на учеников и отвернулся. Их пререкания и болтовня утратили смысл. Не осталось ничего, кроме серого и пустого идиотизма. Околдованный и глухой мир. Будто он воспринимал все звуки сквозь зевок и смотрел на вещи глазами, наполненными водой. Когда прорвется эта дымка, окутавшая его чувства?