Ей снилось, что он собрал камни и чахлый кустарник и повернул к ним своё дымное зеркало − и они вспыхнули дрожащим, тёплым пламенем, а он стоял на фоне огня и смотрел, как она спит.
«Теперь ты понимаешь, что такое жертвоприношение», − прошептал он.
Но она не понимала, и, должно быть, до него это дошло, потому что он провозгласил голосом, гремящим, словно гнев небес: «Не из страха или корысти, или потому что солнце упадет с неба, а потому, что тебе было не всё равно».
«Я тебя пожалела», − подумала Хочипиль, дернувшись, пытаясь дотянуться до него через стекло, но он не отвечал.
Когда она проснулась в тусклом свете восходящего солнца, она была одна, и всё ещё пахло пеплом.
Он оставил ей свою широкополую шляпу, немного еды и наполнил фляжку водой. У неё затряслись руки: Он начертал на шляпе и фляжке глифы «доброго пути» и «вода» − вот и вся его милость, вот и вся благодарность.
Поднявшись, она пошла прочь от пепелища. Вдали виднелась знакомая линия рельсов, пульсирующих в ритме божественной машины, а ещё дальше, постепенно исчезая, − шагающая фигура со звёздами в волосах и блеском обсидиана в руках.
Она всё ещё слышала в голове его голос. слегка насмешливый.
«Все боги жестоки, Хочипиль. А чего ты ожидала?»
Он пойдет в столицу, как всегда одинокий, в одиночку несущий бремя борьбы против машины, никогда не позволяющий своим ревнителям предложить больше, чем самую малую помощь, недолгое отдохновение. И в конце концов он предстанет в огромном дворце из бронзы и меди: один против машины и её безграничной мощи, такой жалкий, маленький и беззащитный, такой же хрупкий и уязвимый, как и его обсидиановое зеркало.
Сердце кулаком стиснула жалость.
− Береги себя, − прошептала Хочипиль безмолвной пустыне. − Прошу, возвращайся. Прошу.
И её слова вознеслись к небу, красному, как кровь, обретая силу молитвы.
Рассказ из цикла "Вселенная Сюйя"
Теонанакатль заставляет мысли блуждать.
Если бы она позволила себе думать, то ощутила бы вонь хлорки, к которой примешивается слабый запах крови. Она увидела бы в камере желобки, испачканные чем-то вроде крови и испражнений.
Она бы вспомнила − боль проникала до мозга костей, пока тоже не стала тупой и привычной, − вспомнила бы, как вскидывалась, когда сквозь узкие окна пробивался рассвет: чересчур изможденная, чтобы предложить свою кровь Тонатиу-Солнцу, шептала молитву, которая под конец все больше походила на извинения.
Конечно, бог будет настаивать на том, чтобы она жила до самого конца, ибо жизнь и кровь слишком драгоценны, чтобы ими разбрасываться − неважно, насколько искалеченной и бесполезной стала она, прозябая во тьме.