Художественное пространство в книге В. Кондратьева невелико и кажется замкнутым. Редеющий в безуспешных атаках и от постоянных — как по расписанию — немецких обстрелов батальон, разные его роты; три расположенных рядом деревеньки — Паново, Усово, Овсянниково, в которых прочно закрепились немцы; овраг, маленькие рощицы и поле, за которым вражеская оборона (один из героев через двадцать лет после войны измерит его — всего тысяча двести шагов отделяли от немцев), — поле, сплошь простреливаемое пулеметным и минометным огнем…
И когда герой рассказа «День Победы в Чернове», побывав здесь снова через много лет, говорит: «…Никакие романы, повести и стихи не расскажут о войне столько, сколько может рассказать этот небольшой клочок земли бывшей передовой…» — он высказывает мысль, которая многое определяет в художественном мире В. Кондратьева, где все стянуто, повернуто к этому страшному полю: и Москва военная и сегодняшняя, и Дальний Восток, где герои проходят обычную, предписанную уставом боевую подготовку, не ведая, что бои им предстоят никакими уставами не предусмотренные; и жуткий ржевский лагерь, где немцы измываются над нашими пленными; и мыкающие горе, обезлюдевшие — бабы, старики да детишки остались — деревни у нас в тылу, за неширокой здесь Волгой…
Ничем овсянниковское поле не примечательно, поле как поле, наверное, у каждой деревни в тех краях можно отыскать такое. Но для героев В. Кондратьева все главное в их жизни совершается здесь, и многим, очень многим из них не суждено его перейти, останутся они тут навсегда. А тем, кому повезет, кто вернется отсюда живым, запомнится оно на всю жизнь во всех подробностях — каждая ложбинка, каждый пригорок каждая тропка в прилегающих к нему рощицах. Все было тут не исхожено даже, а исползано — не очень-то походишь при таком губительном огне. Для тех, кто здесь воюет, даже самое малое исполнено немалого, жизненно важного значения: и шалаши, служившие зимой хоть каким-то укрытием от ледяного ветра, и мелкие окопчики — поглубже вырыть сил не хватало, — весной наполовину залитые талой водой, и последняя щепоть махорки, смешанной с крошками, и взрыватели от ручных гранат, которые принято было носить в левом кармане гимнастерки — если сюда угодит пуля или осколок, неважно, что они взорвутся, все равно хана, и валенки, которые никак не высушить, и полкотелка жидкой пшенной каши в день на двоих, и вдруг замедлявшееся, останавливавшееся во время атаки время — «полчаса только, а вроде бы жизнь целая прошла».
Все это и составляло дни и ночи на переднем крае, вот из чего складывалась жизнь солдата, чем была наполнена. Даже смерть, то и дело настигавшая кого-то рядом с ним и постоянно над ним нависшая, была здесь заурядно привычной — хотя и не угасала надежда, что каким-то чудом пронесет, умом понимал, живым и не искалеченным вряд ли отсюда выбраться. Теперь из дали мирных времен тем, кто этого не видел, не испытал, может показаться, что одни подробности у В. Кондратьева не так уж существенны — можно и без них вполне обойтись (например, дата, которой помечена на фабрике пачка полученного солдатом концентрата, — что в ней примечательного), другие входят в противоречие с уставными положениями и требованиями (допустимо ли, что окопы отрыты кое-как, не в полный профиль, а то и вовсе не выкопаны), третьи — мало аппетитны (как те лепешки из перезимовавшей в земле гнилой, раскисшей картошки), четвертые — чересчур жестоки (вот как снимают часового: «Ножом в спину… Рукой ему рот зажал, а через пальцы — крик. И кровь со спины на меня! Весь ватник забрызган…»). И, может быть, стоило бы подправить, почистить, высветлить?.. Но все это правда, так было. Можно ли, отвернувшись от грязи, крови, страданий, постичь, как доставалось окопнику, чего он натерпелся на передке, можно ли оценить меру мужества солдата, силу его любви к Родине, веру в победу? Да и вообще понять по-настоящему, чего стоила народу эта война и победа?