— Товарищи, — почти шепотом начинает он. — А если так? Пустим один взвод… для пробы… Если потери будут большие — отведем обратно. Ну как?
Ротные молчат… Конечно, потери будут большие. Конечно, один взвод просто погибнет на этом поле… Но ведь один взвод — не батальон, не рота…
— Ну как, товарищи? — опять спрашивает помкомбата и вытирает пот со лба.
— Чудно как-то… — схватившись за подбородок, говорит Кравцов. — Вы бы нам, лейтенант, настоящий боевой приказ дали… Сведения о противнике, соседи и прочее, ну как положено. А так что? Самодеятельность какая-то получается…
— Именно, — подтверждает командир третьей роты и сплевывает цигарку.
— Нет сведений о противнике, нет никаких соседей, наступать будет только наш батальон. Понимаете? — выпершивает помкомбата.
— А ты-то сам понимаешь? — в сердцах бросает Кравцов, перейдя на «ты», на что помкомбата не обращает внимания и снова вытирает лоб платком.
— Ну как, товарищи? — повторяет вопрос помкомбата.
Это уже не бравый двадцатилетний лейтенант, а немолодой человек с почерневшим, искривленным лицом и потухшим взглядом.
— Решай сам. Наше дело приказ выполнять, — Кравцову и жалко помкомбата, и злость берет — поставили пацанов…
До Коншина, слышавшего весь этот разговор, дошло только одно — «взвод на пробу»… И на эту пробу может пойти его взвод! Остального он не понимает — ни соображений помкомбата, ни возражений Кравцова. Только одно — «взвод на пробу, взвод на пробу…» И вдруг — самое страшное — слова помкомбата…
— Хорошо, решаю. Командиру первой роты выделить взвод.
Коншин обмирает и упирается взглядом в спину своего ротного — только не второй, только не второй, только не мой… Бьется, раскалывая голову, лишь эта мысль — только не мой, только не мой…
Кравцов не торопится… Он опускает взгляд в землю и думает. Каждый взвод для него одинаково дорог, в каждом живые люди… Да и не обойтись взводом, даже если это разведка боем. Немцы не дураки, чтобы открывать свои огневые точки ради одного взвода… Придется ротой идти, а может, и всем батальоном…
Коншин, уже не таясь, выходит из-за дерева и глядит на Кравцова отчаянным, наверно, полубезумным взглядом, и тот, почувствовав, оборачивается, сталкивается глазами с ним, понимая, что слышал тот все… И не сразу, а еще подумав немного, с трудом выталкивает из себя:
— Пойдет… первый взвод.
— Действуйте! — с облегчением выдохнул помкомбата. Наконец-то что-то решилось.
Коншина окатывает какая-то сумасшедшая, стыдная радость и смывает с тела сковывавший до этого холод… «Не мне идти, не мне… Слава богу, не мне…» — бормочет он про себя, не понимая еще, что это — отсрочка, только небольшая отсрочка… Но радость расползается по душе, и не может он ее погасить, хотя понимает, что радость эта гадка, потому как на смерть пойдет другой, пойдет Шергин… «Неужели я такой подлец, неужели?..» — шепчет он про себя, но эти слова не сбивают того невероятного облегчения, которое он чувствует.