Трое суток идем мы без сна…
Обычно заикающийся, стихи Лапшин читает ровно, но тягуче, с подвыванием и почему-то шепотом.
Ты не знаешь, как в пургу метельную
На привалах валишься в снег
И какую тоску беспредельную
На войну несет человек…
— А несем ли мы тоску беспредельную, ребятки? — задумчиво протягивает Коншин.
— Подожди, пусть читает дальше, — перебивает Чураков.
Лапшин продолжает и заканчивает строками:
…Но даже на этой дороге
Нету время тебе отдохнуть…
В кадровой Илья в строю не служил — «перекрывался» в редакции бригадной многотиражки, а потому не хватил того, что досталось ребятам в полковой школе, и сейчас ему тяжелее других.
— Актуально, — басит Чураков. Это — насчет «нету время тебе отдохнуть», хотя он сам выглядит свежее остальных.
Да, устают все… Жратва слабая, привалы короткие. Дневки — скорее подготовка к отдыху, чем сам отдых: пока нарубишь лапнику, пока соорудишь шалашик, пока прождешь обед, и остается каких-то три-четыре часа сна — холодного, голодного, а потому мелистого. Не заспишь таким сном ни усталости, ни тревожных мыслей… А там опять дорога — долгая темная дорога на войну.
— Насчет тоски, Леша… — начинает Лапшин.
— Несем! — безапелляционно заявляет Пахомов. — Как по кладбищу топаем, торчат эти трубы, как надгробия, и ни огонька. Несем!
— Знаешь, после сарая мне стало страшновато… — Лапшин засопел трубкой. — А тебе?
— Если откровенно, тоже не по себе было, — отвечает Коншин.
На вторую ночь марша свернули они с большака на время, и деревеньки попадаться стали, немцем не тронутые, живые, с дымком из труб, с протоптанными тропками. В одной из них увидели ребята свет в сарае и решили зайти на минуту — искурить в тепле по цигарке. Открыл Коншин дверь и… Огромный полуразрушенный сарай был забит лежащими на полу ранеными. В середине— раскаленная докрасна печь. Малиново шел от нее свет и кроваво падал на людей. У печурки — женщина в военной форме, либо врач, либо фельдшер.
— Чего вам? — подняла она голову.
— Извините… мы не знали, — смущенно пролепетал Лапшин. — Хотели погреться… покурить…
— Тут нельзя курить, — устало сказала женщина. — Раненые…
В углу кто-то застонал, и она пошла к нему. Коншин тихо прикрыл дверь. Руки играли, да так, что долго не мог свернуть самокрутку.
— Что же это т-а-к-о-е? — заикался Илья. — Раненые — и-и-и в с-а-р-а-е, н-а п-о-л-у… Леша, как же это так?
Коншин выдавил улыбку. Недоумение Ильи было трогательно и жалко. Он похлопал его по плечу:
— Ничего, Илюша… Запоминай. Потом опишешь.
В тридцать девятом забрали Лапшина с первого курса Литературного. Да и всех ребят забрали в тот год из институтов, кто годен был к армейской службе. Остались девушки без ребят.