— И я хочу! И ты тоже!
— Но с пустым-то животом, боюсь я, он холода не выдержит — помрет!
— Мэри, то, что у тебя на коленях сейчас, никакой не ребенок. И Михяла нам не вернуть, если не послушаемся мы Нэнс и не окунем тварь в воду!
Казалось, девочка вот-вот расплачется.
— Мне худое чудится, — пробормотала она.
Нора зачерпнула воды ковшом и побрызгала ей на лицо:
— Хватит, Мэри!
— Да! Чудится! Все думаю, что священник бы сказал, если б узнал…
— Священник мог помочь, когда я его о помощи просила!
— Но, миссис, разве не грех это, как вы думаете? Я вот вам давеча про пищог рассказала, так мне все кажется, что и мы что-то похожее делаем. Встаем до рассвета, догола раздеваемся, тайно, в глухом месте… Я греха на душу не хочу брать. Не хочу вред ребенку сделать.
— Просто ты на давешний пищог насмотрелась. Вот оно тебе в голову и зашло.
— Там говорили, что это Нэнс его подложила.
— Вранье!
— Говорили, что она зла желает всем нам в долине, за то, что священник против нее на службе говорил.
— Враки, бабьи сплетни!
— Может, не стоит Нэнс этой так уж верить, миссис… Может, она…
— Мэри! — Нора вытерла лицо передником, после чего обвязалась им. — Ты хочешь, чтоб сын моей дочери возвратился, или не хочешь?
Девочка молчала, еще крепче прижимая к себе ребенка.
— И никакого греха тут нет, — сказала Нора. — Разве ж это грех — вернуть добрым соседям то, что от роду Ихнее?
Мэри, опустив голову, разглядывала комья глины под ногами у Норы.
— А можно я одеяло захвачу, чтоб после согреть его?
— Бери, бери, сама и потащишь!
К лачуге Нэнс они подошли, когда небо было еще совершенно черным и лишь на востоке едва-едва начинало розоветь. Нора заметила, что несущую закутанного подменыша Мэри слегка качает. От голода, наверно, подумала Нора. Ее саму день поста вверг в некое восторженное состояние. И сейчас, шагая в темноте, она чувствовала, как необычайно обострились все ощущения. Втягивая холодный воздух, ноздри улавливали в нем не только привычные запахи земли, дыма и глины, но и подступавшую все ближе речную сырость, и горьковатую прель подлеска. Это была радостная, будоражащая бодрость.
Нэнс сидела у огня и вздрогнула от стука двери. При виде ее лица Нора приуныла — такое в нем было смятение: под глазами набрякли мешки, а седые волосы, обычно забранные в опрятный пучок на затылке, беспорядочно разметались по плечам.
— Нэнс?
— Что, пора уже? — спросила женщина и, не дождавшись ответа, медленно поднялась на ноги. — Ну, раз так — пойдем к пограничью.
По лесу они шли в тягостном молчании. Нора слышала только шорох шагов и тяжелое дыхание Мэри, с трудом тащившей подменыша. Лесной мрак был до ужаса недвижим.