Нэнс потеряла счет времени.
Наискось от нее, зажатая между краем телеги и широким плечом полисмена, сидела вдова. Нэнс не было видно, спит Нора или бодрствует — лицо вдовы прикрывал платок, и сидела она понурившись, свесив голову. Когда их вывели из участка и посадили в телегу, вдова — бледная, жалкая — наклонилась и шепнула Нэнс, точно выдохнула: «Не хотят мне верить». И больше с тех пор ни слова.
За массивной фигурой сидевшего рядом констебля мелькал Килларни — постоялые дворы, трактиры и дома, нарядная главная улица и тесные грязные закоулки и дворы. Дымный, залитый солнцем Килларни, золотушные дети в заплеванных подворотнях, мужчины тащат корзины с дерном и торфом. После пяти ночей, проведенных в крохотной камере полицейского участка, вдруг столько шума, столько грязных глазеющих лиц. Дважды бежала она из этого города. Недоброго, безжалостного. Шалая Мэгги, Шалая Нэнс — какая разница? Отца забрала вода, мать забрали фэйри, неизвестно еще, как повернется это дело, одно ясно: знается она с добрыми соседями, не без этого! Небось и сама Их роду-племени.
Нэнс зажмурилась, напрягаясь всем телом на каждом ухабе. Когда она вновь открыла глаза, городская грязь и сутолока исчезли — они выехали на старый почтовый тракт, петляющий между каменистых и поросших травой холмов, в благословенном отдалении от застилающих горизонт лесов, озер и гудящего многолюдья Килларни. Мужчины вышли на поля — сажать в лунки картофельные глазки; картофель, посаженный раньше, уже тянул из земли свои ростки. Мир наконец-то расцвел. Канавы пестрели звездочками собачьей фиалки и желтым утесником, осот, одуванчик, сердечник разбежались по полям. Одинокие кусты боярышника, таинственно вздымавшиеся среди пашни, покрылись творожными сгустками соцветий. Сердце трепетало при виде облитых белым крон, гудящих от пчел.
В положенный срок наступит канун мая, подумала Нэнс. И стала представлять себе, как люди в долине станут рвать желтые цветы, вобравшие в себя солнце, — собирать первоцветы, купальницы и лютики, натирать ими вымя коров, чтоб жирнее было молоко, сыпать их на порог и ступени своих жилищ, преграждая путь неведомому, дабы не просочилось оно в привычный, ведомый мир, дабы закрыли цветы все щели, сквозь которые удача могла бы покинуть дом в ночь костров Белтайна.
От Килларни до Трали — двадцать миль; от долины — тридцать. Даже в молодые годы у Нэнс, привычной к долгим пешим переходам, дорога заняла бы целый день — от рассвета до заката.
Смеркалось. Дневные звуки стали глуше, и к голосу кукушки в темнеющей дали присоединился стрекот сверчков. Нора тихонько заплакала. Телега подпрыгивала на ухабах, и наручники звякали на кистях рук.