Не помню, где и когда я впервые услышал это имя — Пелагий. Оно упоминается в моей «Метаполитике» — значит, в начале 1970-х я уже что-то знал о нём. Знал, что в религиозной борьбе V века он противостоял святому Августину. Но подробнее мне удалось прочесть о Пелагии уже в Америке, в статье Владимира Соловьёва, написанной для Энциклопедии Брокгауза и Эфрона. Вот как там излагаются взгляды пелагианцев, осуждённые несколькими соборами как ересь:
«Адам умер бы, если бы и не согрешил; его грех есть его собственное дело и не может быть вменяем всему человечеству; младенцы рождаются в том состоянии, в каком Адам был до падения, и не нуждаются в крещении для вечного блаженства; до Христа и после Него были люди безгрешные; Закон так же ведёт к Царствию Небесному, как и Евангелие; как грехопадение Адама не было причиною смерти, так воскресение Христа не есть причина нашего воскресения»[68].
Во всех религиозных и философских диспутах меня всегда в первую очередь интересовало отношение спорящих к свободе воли. Те, кто отстаивал идею предопределённости каждого человеческого поступка психологическими мотивами или Божественной волей, вскоре теряли для меня интерес. Привлекательность этой позиции, этого умственного настроя для миллионов людей вытекала, мне кажется, из того душевного комфорта, который она несла с собой. Если всё предопределено, если свобода воли есть иллюзия, значит, я могу не стыдиться своих гнусностей, могу не бояться осуждения ближних или наказания за грехи и подличать в своё удовольствие.
В пелагианстве мне чудилась надежда на преодоление этого вечного противоречия, описанного Кантом как «третья антиномия чистого разума». В письме юной девственнице, решившей принять обет безбрачия, Пелагий разъяснял, что Евангелие злые поступки запрещает, добрые повелевает, а к совершенству призывает. Но коли «призывает», значит, допускает свободу человека откликнуться на призыв или остаться равнодушным к нему?