Медленно плыли, ловили лилии белые, кувшинчики рвали…
Николай веслом доставал крупные, старался для Фенички и, засучив рукава по локоть, стебли срывал длинные.
— Я вам длинных нарву.
— Мне самой хочется.
— А как хорошо здесь! Какое большое!
Часа два бродили по озеру, в осоке застряли и вернулись на мельницу, когда в монастыре повесть ударили.
Заторопились Николай с Михаилом, из леса вывели, дальше не пошли вместе.
— Опоздаем мы, — простите нас, мы побежим.
— Тут не страшно идти, дорога лугом спокойная, все время богомольцы ходят.
Антонина Кирилловна опять Михаила позвала:
— Отец Михаил, так у меня для вас приворот есть, — приходите-ка вечерком как-нибудь.
И опять засмеялась Галкина — опять ямочки задором запрыгали.
Феничка, с Николаем прощаясь, тоже позвала его, — только неуверенно как-то, точно боялась чего.
Замотались подрясники черные по траве сочной, запрыгали гривы лохматые, в разные стороны разлетаясь от ветра, и пропали за бугром ближним.
Гракина с подругой пошла, Машенькой, а Феничка сзади тихонько.
— Ну и монах!!
— Они все, Тоня, такие, — не первого вижу, я ведь их не одного пробовала.
Не слушала Феня, не слышала, перебирала мысли свои и стебли сырые лилий белых.
Шла и в золотых сердцевинах лилий глаза Николаевы видела.
И захотелось ей узнать то, что и в книгах-то написать не сумеют, а самой пережить только можно.
Узнать захотелось — отчего Николаю жить тяжело.
Глаза ей сказали такое, отчего грустно Феничке стало и захотелось еще раз взглянуть на них.
Повадился Николай к Гракиным чаи распивать.
От трапезы до вечерни и от вечерни до вечера, как не закроют ворота монастырские, иной раз и через ограду лазил.
Чайку попьют — и в лес по тропам нехоженным красоты смотреть монастырские, а то в лодке по озеру колесят, ключик-то пригодился, недаром и четвертак отдал лавочнику. слова нашлись лживые о душе, в мире непризнанной, тоской-одиночеством спутанной, — иной раз сам даже верил словам этим жалобным.
День за днем оплетал паутинкою сердце Феничке, — жалость ласковую разбудил в нем; сперва-то слова неуклюжие были, смутные, несуразные, а потом, как елей, заволакивающие теплотой искренней.
В каморку вернется вечером, на топчан ляжет жесткий и сверлит темноту глазами жадными — стоит перед ним Феничка Гракина с тысячами купеческими, с довольством сытым, с почетом да жизнью вольною.
С ними-то, с тысячами, мир повернуть вспять можно, в кулаке покрепче зажать и надавливать, чтоб сок из него капал медленно, как мед из сот переполненных, — ему самым смаком насытиться хочется.
И боится, что рано еще, — надо в срок уловить наивность девичью, да так, чтобы и выхода ей не было больше из омута взбаламученного.